Эхо небес
Шрифт:
Молоденькие девушки на нашей ферме… Трудно даже сказать, бывают ли они когда-нибудь серьезными, часто кажется, на уме у них только парни, но и они были растроганы. Они растут в таких глухих уголках гор, где, если зазеваешься, тебя укусит скорпион, и отправляются учиться грамоте к миссионерам. Пожив в интернате при школе и вкусив плоды цивилизации, они уже не способны вернуться домой и спускаются на равнину, в Мехико. А там выясняется, что для них только два пути: либо в прислуги, либо в проститутки… Священник привозит их к нам, надеясь, что мы превратим их в достойных женщин…
И даже эти девушки хорошо знали, что Мариэ — страдающая мать, приехавшая в мексиканскую глушь, чтобы, жертвуя собой, обрести хоть какое-то душевное успокоение. Все поверили
Но когда я впервые увидел ее в Калифорнии и потом, в Мехико, ее веселость казалась такой естественной. Никаких признаков отчаяния из-за той ситуации, в которой она тогда оказалась, и даже из-за потери детей.
Я вспомнил, что когда в Мехико он уговаривал ее переехать на ферму, они говорили и о религии — я знал это из письма Мариэ, — а сам Мацуно был давно воцерковленным человеком. Но сейчас он не делал попыток объяснить ее жизнь в религиозных терминах и говорил как простодушный честный фермер, придавленный тяжким горем.
Повернувшись к Асао, я спросил его, а что он думал о Мариэ.
— Мне было всего двадцать лет… и я никогда раньше не знал такой женщины: такой образованной и в то же время веселой, свободной, не поддававшейся мелким заботам. Вы знаете: мы трое были неразлучны, а она была старше нас и к тому же красавица. В отношениях не присутствовало ничего сексуального, но, оглядываясь назад, я понимаю, что когда мы были с ней, желание витало в воздухе. Было приятно находиться рядом, выполнять ее поручения. Нам было хорошо всем вместе, и она все время чему-нибудь нас учила.
Однажды мы оказались в курсе одной неприятной интимной истории, в которую она попала, и сделали все возможное, чтобы помочь ей. Двадцатилетним парням редко доводится оказывать помощь женщине, старшей по возрасту, интеллектуалке… Мы были тогда так молоды, что и не представляли себе, как все непросто и у нее там, где дело касалось секса… Ее саму это смущало, но и забавляло. А ведь тот парень со своей записью на пленке накидывал ей на шею петлю. Но мы все время были неподалеку, старались помочь. Хотя разобраться в том, что на самом деле случилось, смогли вы, К.
А вот дальше нас ожидало не какое-нибудь рискованное приключение, а гибель ее детей… И тут мы оказались совершенно беспомощны. Удар пришелся прямо в сердце. Не находилось слов, способных ее утешить, мы просто стояли и наблюдали — издали. Готовясь ринуться и помочь, если она подаст хоть малейший знак, что нуждается в нас. Думаю, небольшую помощь все же оказывали…
Происшедшее изменило ее. С тех пор мы всегда ощущали боль, которая тяжело на нее давила. Я часто думал, какая это для нее невыносимая работа — оставаться в живых. Я чувствовал к ней уважение, другое, нежели то, что испытывал раньше. И каждый раз, когда я ее видел, казалось, это она подбадривала меня. И мне нередко приходило на ум, что в какой-то момент мы должны сделать для нее что-то очень значительное, соразмерное тому, что она преодолевала…
Мысли об этом были при нас целых пять лет — со времени ее отъезда. Мы ждали, и казалось: если проявим терпение и будем стремиться стать лучше, однажды она пошлет за нами, и это будут не мелочи, в которых мы помогали прежде, а настоящее взрослое дело.
…Я никогда не предполагал, что Мариэ суждено будет пройти через муки последней стадии рака. Или что мы снимем фильм о ее жизни, сделаем его с помощью окружавших ее мексиканцев, которые относились к ней, как к святой. Но теперь я понимаю, что наши ожидания и приготовления были не напрасны… Всегда казалось, что Мариэ крутят какие-то внешние вихри, хотя на самом деле она была стержнем, вокруг которого вращалось остальное. Думаю, это
верно и в данном случае; верно, что благодаря ей появилась эта возможность, возможность первой настоящей работы…Незадолго до этого команда Асао начала снимать сюжеты для телевидения. Они работали над серией программ по заказу довольно известного продюсера (даже я знал его имя), специализировавшегося на серьезных документальных фильмах и привлекающего сотрудников вне студии, что давало возможность удачнее снять эпизоды на натуре, за пределами страны. Однако Асао без колебаний решился расторгнуть контракт и немедленно вылететь вместе с друзьями в Мексику.
— Разве известный продюсер так легко согласится разорвать соглашение, когда ваша работа в самом разгаре? — спросил я, и Асао ответил ухмылкой, показавшей мне взгляд независимого художника на продюсеров, состоящих в штате телеканалов. Ему и его друзьям было около тридцати, но они еще не были женаты и могли ехать куда угодно.
Покончив с разговорами о работе, мы перешли к выпивке, и впервые за долгое время я глотнул пива. Мацуно опьянел быстро и вместо аккуратного трудолюбивого прагматика, каким он казался в присутствии моей жены, наконец превратился в человека, которого я ожидал увидеть, судя по письмам Мариэ. Поведал нам о своей мечте — той, о которой я уже упоминал: показывать фильм про Мариэ в глухих деревнях, под открытым небом, добавив, что хотел бы назвать его «Последняя женщина на этой земле», и явно надеясь увлечь Асао и меня этой идеей. Асао, с удивительной скоростью накачиваясь спиртным, тоже заговорил иначе, чем только что. Когда жена принесла нам закуску и молча присоединилась к компании, разговор в основном вели Мацуно и Асао. Кое-что из этих окутанных алкогольными парами речей запомнилось, и высказывания, приоткрывающие внутреннюю сущность говорящих, заслуживают того, чтобы их записать.
Серхио Мацуно:
«Меня воспитали в христианской вере, принесенной в нашу семью моим дедом, и я до сих пор верую. Этим отчасти объясняется то, что затеял на ферме. Но все мои религиозные идеи просто самодеятельность; у меня нет богословского образования. А вот моя сестра стала монахиней, вошла в одну из обителей Святого Франциска Ксавье — хорошо известного здесь, в Японии, францисканского ордена.
У нас на ферме есть часовня; там час наставляет священник, там мы все вместе молимся. Но Мариэ воздерживалась от посещения службы. Когда сестра изредка приезжала на ферму, она сердилась на Мариэ из-за этого. Та почти не заходила в часовню, но даже когда она там появлялась, то просто сидела и наблюдала, как молятся остальные. И все-таки ее любили и уважали гораздо больше, чем мою сестру, и даже начали чтить как святую. Вокруг нее ощущалась аура, которая, казалось, говорила: пусть я не разделяю вашей веры, но никогда не отнесусь с высокомерием к тому, кто молится. А в глубине скрывалась женщина, мучительно переживавшая трагедию.
В самом начале я попросил ее вести себя так, чтобы все вокруг понимали: она не прячет свое горе, а работает здесь, среди нас, стараясь облегчить его; и все-таки я никогда не мог попросить ее разделить нашу веру. У меня не было на это права. Но со временем у нее появился — может быть, она выучилась этому в Круге, к которому прежде принадлежала, — свой особенный способ молиться. И все вокруг тоже это почувствовали. Думаю, что, оставшись одна, она молилась все время.
У Мариэ рак, и она умирает, умирает, как святая какоягуаской фермы… Когда я узнал об этом, меня словно ударило по голове и заставило снова задуматься, что же такое вера… Ее сыновья умерли страшной смертью. Мысли об этом преследовали ее, и от них было не спастись — это было реальностью, в которой она жила. Чтобы укрыться от боли и горя, она трудилась не покладая рук: не для себя — для людей. В этом не было фальши, но, уговаривая ее приехать на ферму, я старался убедить ее, что она просто сыграет такую роль. А потом, когда эта игра незаметно стала реальностью, разыгранной на сцене, где действуют жизнь и смерть, она заболела раком…