Эхо Непрядвы

– На своем дворе приучай, а тут крепость. – Дал боярин и дельный совет: – Вы энту дурищу, – ткнул рукой в сторону фрондиболы, – лучше приспособьте бочки со смолой и кипятком подымать на стену. Небось на веревках-то руки пообрываете.

– Да мы, боярин, нынче ж пару подъемников особых поставим. А машина еще сгодится.

Адам тушевался, лишь коротко отвечал на вопросы князя. «Кончилась власть наших выборных», – с неясным сожалением подумал Вавила.

Едва отошел Остей, к воротам прискакал Олекса.

– Готовьте свои громыхалки! – крикнул пушкарям. – Завтра Орда пожалует.

Встревоженный Вавила раздумал идти домой полдничать, послал за обедом сынишку. Долго смотрел через узкую бойницу в полуденную сторону, где небо затягивала серая пелена. Эта странная нехорошая пелена, казалось, надвигается на Москву.

Внизу послышался оживленный говор, видно, принесли обед ополченцам, но женские голоса были незнакомы.

– Ай не боитеся, красавицы, што татарин нагрянет да и уташшит в свой гарем? – громко спрашивал озорной Беско.

– Вы-то нашто? – отвечал девичий голос.

– Ладно – не пустим их, токо почаще пироги носите.

– И медок с княжьего погреба, – пробасил Бычара.

– Орду отгоните – медок будет.

– Не-е, милая, прежде для храбрости требуется. Не то быть вам в гареме беспременно.

– Да уж лучше в колодец! – Голос третьей гостьи показался знакомым. Вавила стал спускаться вниз. Около ворот девицы с корзинами в руках угощали пирогами ополченцев. Те расступились, пропуская начальника, Вавила пристально смотрел на одну из девиц, белолицую, сероглазую, веря и не веря глазам. Руки ее с корзиной вдруг опустились.

– Ой! Ты ли, дядя Вавила?

– Анюта?

– Я это, я самая. – Она подошла к нему, остановилась, сбивчиво заговорила: – Мы вот пирогов напекли… Да куда ж ты запропал, дядя Вавила? Я уж искала тебя, искала…

– Слыхал я о том, спасибо, дочка. – Вавила глянул на притихших ополченцев. – Да у меня, как видишь, тоже – слава богу. Ты-то пошто здесь? Говорили, тебя княгиня Олена взяла.

– Она ж в отъезде…

– Откушайте пирогов наших, – одна из девиц протянула пушкарю угощение, он взял, ободряюще улыбнулся смущенной Анюте, стал жевать пирог с яйцом и грибами. Послышался конский топот – вдоль стены мчались трое, впереди – Олекса.

– Вавила! Оставь на месте лишь воротников, возьмите огнива да факелов побольше – в посад пойдем. Я – мигом назад!

– Зачем пойдем-то?

– Аль сам не догадываешься? – Олекса сверкнул глазами на девушек, наклонился с седла. – Анюта, душенька, угости нас – со вчерашнего дня крохи во рту не было. А этих чертей не закармливайте – детинец проспят. – Жуя пирог, на скаку оборотился, крикнул: – Посад палить – вот зачем!

Замерли ополченцы с недожеванными пирогами во рту, бледная Анюта шагнула к Вавиле:

– Что же теперь будет?

– Не бойся, дочка, так надо. – Неожиданно для себя спросил: —Олекса – твой суженый?

– Шо ты! – Лицо девушки зажглось румянцем. – Он в тереме нашем с дружиной стоит.

– Витязь лихой. И ты вон какая стала – не узнать. О родных-то чего сведала?

– Ничего. Поди, съехали в Брянск…

– Наверное, съехали. А ведь я женился, и дети есть. Вон сынок бежит с обедом.

Она с удивлением смотрела на рослого парнишку.

– Твой? Когда ж вырос-то?

– Приемыш. – Вавила улыбнулся. – И девочка есть, семилетка. И другой сынишка… Как раз годок ему.

Анюта улыбнулась с едва заметной грустью:

– А я все помню, дядя Вавила. Дай бог тебе счастья. Мы теперь часто ходить будем к вам. Может, чего постирать?

– Не надо, дочка. Мы люди ратные, да и семьи у многих тут. Ты в гости ко мне приходи…

Вавила приказал отворять ворота. Растревоженный встречей, повел ополченцев в посад. К стене отовсюду валил народ.

В сухой полдень Великий Посад, подожженный со всех концов, превратился в огненное море. Тысячи людей, высыпавших на стены, столпившихся под ними у открытых ворот, завороженно смотрели на буйство пожара. И страшно было оттого, что никто не метался, не вопил, не звал на помощь – люди стояли и смотрели, как выпущенный на волю красный зверь уничтожает их многолетние труды. День был тихий, но большой огонь породил ветер, его потоки устремились к горящему городу, загудели башни кремлевской стены, чудовищным медведем заревел огненный ураган. Красные вихри вздымали повсюду стаи трескучих искр, хлопья сажи и клубы дыма, в воздухе летали клочья горящей соломы и целые головешки, копоть свивалась над посадом в громадную бесформенную тучу, гарь поднималась к высоким августовским облакам, растекалась безобразной лохматой шапкой, накрывала пригородные луга и леса, застилала солнце. Охваченные пламенем снизу доверху, шатались высокие терема и церкви, рушились кровли изб, пылающие стены извергали смерчи огня – город превращался в один исполинский костер. В Кремле стало трудно дышать. Люди на стене заслонялись от жара рукавами. В гуле и треске огня, глухом грохоте разваливающихся строений не слышно было испуганных криков птиц, мечущихся в дыму, лая собак и ржания лошадей в конюшнях детинца.

Из-за прясла Никольской башни молча взирал на пожар князь Остей. Он все время кутался в светлый плащ, словно ему было холодно. Лишь теперь Остей начал до конца понимать, какую ношу взял на свои плечи. Рядом беспокойно топтался Морозов. Одутловатое лицо его словно поблекло перед пожаром, в желтушных угрюмых глазах плясало отражение огней, кривились губы, казалось, боярин недоволен тем, как горит город. Поодаль недвижно застыл Адам, рядом с ним что-то пришептывал Каримка, то и дело хватая за руку мрачноватого Клеща. Адам, казалось, не видел пожара, именно сейчас он решил, сдав детинец, вернуться в свою суконную сотню, чтобы сражаться на стене. На коленях возле широкогорлого тюфяка истово молился Пронька.

Вавила уже вернулся на свое место. Он стоял на стене возле Фроловской башни, вымученный, с опаленной бородой, в прожженном кафтане – пришлось пробиваться сквозь пламя. Маленькая миловидная женщина с ребенком на руках жалась к нему, утирая глаза концом повойника. Вавила не стал удалять жену, прибежавшую к нему с детьми, да и жены других ополченцев теснились тут же. Вавила смотрел на огонь, и по временам горящие избы, терема и храмы казались ему большими и малыми кораблями, гибнущими в сражении – так много схожего было между московским пожаром и тем, что он видел на море. Люди безумны, или это бог за неведомые прегрешения ставит их перед неизбежностью истребительных войн?.. Вспомнились холеные лица богачей, немыслимая роскошь их одежд и дворцов, великолепие храмов, которые они воздвигли своим святым на костях баснословно дешевых рабов и чужом золоте, алчность работорговцев, жестокость надсмотрщиков, старавшихся для большего обогащения хозяев. Те две морские армады дрались за право владеть торговыми путями, по которым стекаются в закатные города богатства всех земель и дешевая рабская сила. И Орда снова идет на Русь, чтобы взять новые полоны, дармовые меха, золото, серебро и хлеб. Но те-то, кто полезет на эту стену, подставляясь под выстрелы тюфяков, луков и самострелов, под сокрушительные камни и горящую смолу, много ли получат? Как и те, которые на его глазах жгли, резали и топили друг друга посреди пылающей Адриатики? Обогатятся ханы и мурзы, еще больше обогатятся работорговцы и скупщики награбленного, а с ними – владетельные сеньоры в закатных и полуденных странах. Если, конечно, война для хана будет успешной.

Он скрипел зубами, вспоминая издевательства, пережитые в неволе. Теперь снова за ним вышли на охоту с арканом. Нет уж – он предпочтет смерть. Скажет об этом своим товарищам, поведает им, каково живется рабу в тенетах жирных и жадных пауков.

– Ты штой-то сказал, Вавила? – Жена встревоженно смотрела на него высохшими глазами.

– Это я так, Милуша, про себя. – Он обнял жену, наклонился к сынишке – тот весело лопотал и тянулся ручонками к высокому столбу пламени, охватившему Фроловскую церковь.

– Большим – горе, малому – забава, – сказала жена. – Где теперь жить станем?

– Не горюй, Милуша, выстроим хоромы лучше прежних. Вот и Аленка станет нам помогать. Станешь, дочка?

– Стану, ежли котика с собой возьмем.

– Возьмем. Как же без котика в доме? – Вавила улыбнулся. До чего ж мало надо человеку, пока душа его не заражена алчностью, завистью и оподляющим властолюбием. И до чего щедр человек на добро, пока кто-то по скотскому праву силы не ранит его грубой жестокостью и унижением, вызвав в ответ неисцелимую обиду, ненависть и злобу! Сам он от природы не жесток, но, мстя за позор прошлой неволи, защищая от новой себя, жену и детей, станет убивать беспощадно, с холодной расчетливостью, чтобы убить побольше.