Екатерина Дашкова
Шрифт:
Кажется преувеличением называть такой подход «щедростью»{639}. Скорее, доброй волей: «Я бы желала, чтобы была в состоянии более для батюшки сделать, но… истинно не могу».
Если бы замужняя Анастасия получила собственный дом в Москве, она бы стала в определенном смысле независима. Но Дашкова предпочла, чтобы «хлеб дочери» оставался в ее руках. «Этот брак представлял то огромное преимущество, что дочь моя могла оставаться со мной, и я имела возможность оберегать ее молодость, — сказано в мемуарах. — Отец Щербинина охотно согласился отпустить своего сына, тем более что я объявила, что ему не придется делать никаких расходов, так как процентов с капитала моей дочери хватит на содержание их обоих при совместной жизни со мной». Из этих строк следует, что Дашкова приняла на себя все расходы. По словам же отца жениха, она не выплатила приданого «ни на полушку», зато забрала
Что же случилось? В России муж не имел права распоряжаться приданым жены. Если они жили вместе, то их объединяли общие расходы, но потребовать всю сумму по закону он не мог. Позднее Кэтрин Уилмот писала домой: «Каждая женщина имеет права на свое состояние совершенно независимо от мужа, а он точно так же от своей жены… Если женщине, имеющей большое поместье, случится выйти замуж за бедняка, она все равно считается богатой, в то время как муж может сесть в долговую тюрьму»{642}.
Увозя дочь с собой за границу, Екатерина Романовна везла и деньги, нужные молодым. Но контролировала их расходы. Щербинин же не имел права ни на чем настаивать. Прежде бригадир финансово зависел от родителей, теперь от тещи. Кроме того, его не пускали к жене, что скрыто за словами «оберегать ее молодость». Видимо, даже «меланхолический, но кроткий характер» не примирил Щербинина с подобным положением. Между старым мужем и властной матерью Анастасия пока привычно выбрала мать.
«Афины Севера»
На этот раз Дашкова сравнительно легко получила разрешение уехать. Ее ждало долгое и счастливое путешествие. Хотя оно заявлено как учебное — «чтобы дать моему сыну классическое и высшее образование», — на деле вояж далеко выходил за рамки прагматики. Он занял шесть лет, из которых лекции в Эдинбурге продолжались только три. Год до и два года после семья странствовала по Европе.
Княгиня уже не скрывала своего имени, и ее с почтением принимали при дворах. К августу 1776 года семья прибыла в Спа, откуда Екатерина Романовна написала послание ректору Эдинбургского университета Уильяму Робертсону с просьбой принять тринадцатилетнего Павла в качестве студента.
Текст сохранился и представляет собой блестящий образчик эпистолярного жанра второй половины XVIII века. Не стоит удивляться ни витиеватости выражений, ни тому, что каждый персонаж — пылкая, но благоразумная мать, просвещенный, благородный наставник, чистый душой и неиспорченный юноша — соответствует определенному культурному амплуа, является слепком с социальной роли. Таковы были правила. И такова литературная традиция.
В строгом соответствии с ней рассказ о других использовался для самохарактеристики. Говоря о мальчике, Дашкова говорит о себе. «К вам обращается нежная, но благоразумно любящая мать… Испытывая нежные чувства по отношению к моим детям, я отнюдь не слепа, ибо мне совсем не по душе их недостатки, хотя я и довольна тем, что они честного нрава и мягкосердечны, однако ж не считаю своих детей во всем совершенствами; и я вменила себе в непреложное правило видеть их таковыми, каковы они есть, а не такими, какими чад своих видит большинство родителей. Двенадцать лет назад мои дети имели несчастье потерять в добродетельнейшем из смертных своего отца и покровителя; их воспитание с тех пор зависит целиком от меня; и мой сын, которому только 13 лет, не имеет над собой ни мучителей, ни рабов вокруг себя, а посему и сердце его, и разум до сего времени отнюдь не испорчены». Далее княгиня перечисляет познания Павла, надо сказать, весьма солидные для его возраста: история и география, начала геометрии, французский, немецкий, латынь и английский. Два последних в большей степени на уровне переводов, чем для свободной беседы. «Что же до физического состояния моего сына, то он высок ростом и силен, поелику привык к деятельной и суровой жизни»{643}.
Что должен был понять из письма ректор? Что к нему едет женщина, всецело посвятившая себя воспитанию, растворившаяся в сиротах. Упоминание «мучителей» и «рабов», «неиспорченного сердца», а также «суровой и деятельной жизни» выдавали в корреспондентке читательницу и почитательницу Руссо. В то же время багаж знаний ее сына свидетельствовал о том, что «благоразумная мать» пренебрегла советом философа не позволять детям читать до тринадцати лет (разве что «Робинзона Крузо» для мальчиков), пока у них не сформируется собственное мнение о мире, свободное от чужих авторитетов. Именно этот пункт должен был обратить на себя внимание ректора,
поскольку вскоре ему пришлось иметь дело с юношей, без сомнения, способным, но воспитанным под игом материнской воли.Не будем упрекать Робертсона за то, что он не всему поверил. Его доводы: 13 лет — слишком рано для университета — вполне резонны. Но ректор еще не знал, с кем имеет дело. Дашкова никогда не останавливалась, пока не добивалась своей цели.
Письмо Екатерины Романовны подкреплялось просьбой старинного приятеля ректора — Александра Уэддерберна, который дал одну из самых живых характеристик княгини: «Представьте себе разумную, искреннюю, добродушную женщину, сердечную в своей дружбе, откровенную в своей неприязни, без подозрения или страха, короче ту, что покажется вам давным-давно знакомою… Я надеюсь, что вы более будете ценить в ней человека семейного, нежели исторического». Но во втором письме Уэддерберн добавил несколько замечаний, которые подчеркивали сложность общения с Дашковой: «Ее дружба — а она уже возымела ее к Вам — очень пылкая», однако «я не буду отвечать за длительность [Вашей дружбы], если Вы позволите управлять собой»{644}. Иными словами, не давайте сесть себе на шею.
Ректору было о чем призадуматься. Слова Уэддерберна подтверждал его подчиненный, профессор натуральной философии Джон Робисон, который провел четыре года в России, где преподавал математику в Морском кадетском корпусе. Он мог кое-что пояснить относительно политической роли Дашковой: «Императрица… не считает нужным видеть ее долгое время при дворе и постоянно отсылает ее, осыпав прекрасными подарками»{645}.
Из приведенных описаний возникает чувство, что в Эдинбург пристраивали именно Екатерину Романовну: она жадно желала учиться и познакомиться с интеллектуалами своего времени. Во втором письме Робертсону княгиня проговаривается: «Я не хочу терять, милостивый государь, надежду, что вы изъявите свое согласие быть наставником, если не моего сына, то, по крайней мере, его матери». Далее следовала заранее продуманная программа обучения.
Прежде всего наша героиня уточняла, что не собирается разлучаться с Павлом: «Я отнюдь не хотела, чтобы мой сын поместился отдельно от меня… Остаюсь в убеждении, что не оказываю вредоносного влияния на характер моих детей». Раннее обучение в университете (с тринадцати лет) продиктовано вовсе не волей матери, а обстоятельствами жизни в России: «У нас, дабы чего-нибудь добиться, надобно… рано начать служить… Я не могу положить четыре года на учение моего сына, который еще совсем не служил, а затем два года положить на путешествия, что вкупе… приведет к тому, что он вступит в службу лишь 20 лет от роду»{646}.
В конце концов Павел начал службу именно в 20 лет и после двухгодичного путешествия. Но пока этого не знали ни княгиня, ни Робертсон. Программа, разработанная Дашковой, помещается в каждый труд о княгине и служит доказательством либо широты ее научного кругозора, либо завышенных требований к сыну. Занятия разбиты на пять семестров. За три года юноша должен был пройти: языки, риторику, изящную словесность (литературу), историю, устройство различных образов правлений (обществоведение), математику, логику, рациональную философию (труды просветителей), экспериментальную физику, фортификацию, черчение, естественное право (права личности), всеобщее общественное право (административное право), физиологию, натуральную историю (биологию), нравственность (философскую этику), всеобщее и основательное право народов (международное право), генеральные принципы законоведения (юриспруденцию), гражданскую архитектуру, первоначала химии.
На первый взгляд кажется, что круг наук чересчур обширен и свидетельствует больше о вкусах самой княгини, чем приготовляет Павла к реальной жизни. Но на самом деле перед нами серьезно продуманная программа не только образования, но и будущей карьеры сына. Дашкова хотела, чтобы юноша «добился видного положения», «достиг возвышенных степеней». В армии ему помог бы выдвинуться курс фортификации, черчения и гражданской архитектуры — став военным инженером, Павел получал редкую и востребованную специальность, которая уже сама по себе обращала на него внимание начальства. В дальнейшем молодому человеку, добившись первых чинов, следовало перейти на статскую службу и сделаться дипломатом, то есть двигаться по пути, проторенному канцлером Михаилом Илларионовичем, Никитой Паниным и Александром Воронцовым. Этому способствовало изучение языков и международного права. С годами, поднявшись по служебной лестнице, Павел мог стать законодателем. Реализации этого плана служили все юридические дисциплины, а также философия, риторика, изящная словесность. В списке княгини нет ни одной позиции, которая не явилась бы ступенью к будущему служебному благополучию сына.