Екатерина II: алмазная Золушка

По воспоминаниям людей посвященных, брат фаворита Елизаветы П. И. Шувалов умер не от естественных причин, а оттого, что имея нескольких любовниц и стремясь соответствовать, ежедневно принимал тогдашние аналоги виагры, отчего и скончался.

А уж в провинции, господа мои… Некий сельский помещик завел себе гарем, и ладно бы из крепостных девок - звездой в нем была дочь местного священника. Отец пытался доченьку оттуда вызволить, но, как вспоминают свидетели, «заплатил своей жизнью, ибо неизвестно куда девался».

Болотов вспоминает, что школьный учитель города Богородицка совращал «лучших девок» при помощи каких-то напитков, заманивая их к себе, спаивал к распутству». Провинциальная интеллигенция, ага…

Впрочем, технари не лучше. От восемнадцатого столетия остались подробные и бесхитростные мемуары Анны Лабзиной, мелкой дворянки, которую в тринадцать лет выдали за горного инженера Карамышева, пятнадцатью годами ее старше (между прочим, университет окончил). Первую брачную ночь «анжинер» провел не с женой, а с племянницей - да и потом частенько развлекался «любовью втроем». По меркам того столетия - ничего особенного. Муж был настолько пронизан традициями эпохи, что и юной Аннушке советовал завести себе сердечного друга - чтобы супружница вполне соответствовала передовым европейским нравам. Так и спали в одной постели: справа Анна, слева - племянница. Правда, от усердного следования прогрессивным тенденциям означенный Карамышев вскоре и помер…

А впрочем, порой связь на стороне как раз и приводила, кот чудо, к исправлению нравов. Любопытное свидетельство тому оставил не кто иной, как Гаврила Державин: «Имел любовную связь с одною хороших нравов и благородного поведения дамою, и как был очень к ней привязан, а она не отпускала меня отклоняться в дурное знакомство, то и исправил мало-помалу свое поведение».

И даже влюбился по-настоящему, и возмечтал жениться. Чтобы дать читателю возможность почувствовать из первых уст весь колорит эпохи, следующий раздел я целиком отведу собственноручным воспоминаниям Державина, озаглавленным длинно: «Записки из известных всем происшествиев и подлинных дел, заключающие в себе жизнь Гаврилы Романовича Державина».

Наберитесь терпения и осильте четвертый раздел. Честное слово, не пожалеете - бесхитростно и обстоятельно рассказывает о своем сватовстве человек восемнадцатого столетия. Только имейте в виду, что Державин, как порой было тогда принято, говорит о себе в третьем лице: «он».

Итак… Уже будучи коллежским советником на гражданской службе, Гаврила Романович увидел на балу в доме некоего Козодавлева девицу лет семнадцати поразительной красоты, которая ему ужасно понравилась. Второй раз увидел в театре - «изумился». Увидел в третий - понял, что влюблен…

4. Сватовство в XVIII столетии.

И как среди бурного сего происшествия (дуэль, на которой Гаврила был секундантом и едва не скрестил шпаги с секундантами противника - А. Б.) не вышла красавица из памяти у Державина, то, поехав с Гасвицким домой, открылся ему дорогую о любви своей и просил его быть между собою уже и победительницею его посредником; то есть на другой день в объявленный при дворе маскарад, закрывшись масками, вместе с ним поискать девицу, которая ему нравится, и беспристрастными дружескими глазами ее посмотреть. Так и сделали. Любовник ^[1] тотчас увидел и с восторгом воскликнул: «Вот она!» - так что мать и дочь на них пристально посмотрели. Во весь маскарад, следуя по пятам за ними, примечали поведение особливо молодой красавицы, и с кем она и как обращается. Увидели знакомство степенное и поступь девушки, во всяком случае, скромную и благородную, так что при малейшем пристальном на нее незнакомом взгляде лицо ее покрывалось милою, розовую стыдливостию. Вздохи уже вырывались из груди улыбавшегося экзекутора ^[2], а его товарищ, человек простой, впрочем, умный и прямодушный, их одобрил. За чем дело стало? Державин уже имел некоторое состояние, то и взял он намерение порядочным жить домом, а потому и решился твердо в мыслях своих жениться. Вследствие чего и рассказал, будто шуткою, своим приятелям, что он влюблен, называя избранную им невесту ее именем. В первый день после маскарада, то есть в понедельник на первой неделе великого поста, обедая у генерал-прокурора, зашла речь за столом о волокитстве, бываемых во время карнавала, а особливо в маскарадах; Александр Семенович Хвостов вынес на него прошедшего дня шашни. Князь спросил, правда ли, что про него говорят. Он сказал: правда. «Кто такая красавица, которая столь скоропостижно пленила?» Он назвал фамилию.

Петр Иванович Кириллов, действительный статский советник, правящий тогда ассигнационным банком, обедая вместе, слышал шутливый разговор, и когда встали из-за стола, то отведши на сторону любовника: «Слушай, братец, не хорошо шутить на счет честного семейства. Сей дом мне хорошо знаком; покойный отец девушки, о коей речь идет, был мне другом; он был любимый камердинер императора Петра III, и она воспитывалась вместе с великим князем Павлом Петровичем, которого и называется молочною сестрою; да и мать ее тоже мне приятельница; то шутить при мне насчет сей девицы я тебе не позволю». «Да я не шучу, - ответствовал Державин, - я поистине смертельно влюблен». «Когда так, - сказал Кириллов, - что ты хочешь делать?» «Искать знакомства и свататься». «Я тебе могу сим служить». А потому и положили на другой же день, ввечеру, будто не нарочно, заехать в дом Бастидоновой, что и исполнено. Кириллов, приехав, рекомендовал приятеля, сказав, что, проезжая мимо, захотелось ему напиться чая, то он и упросил (показывая на приехавшего) войти к ним с собою. По обыкновенных учтивостях сели и, дожидаясь чаю, вступили в общий общежительный разговор, в который иногда с великою скромностью вмешивалась и красавица, вязав -чулок. Любовник жадными очами пожирал все приятности, его обворождившие, и осматривал комнату, приборы, одежду и весь быт хозяев, между тем как девка, встретившая их в сенях с сальною свечою в медном подсвечнике, с босыми ногами, тут уже подносила им чай; делал примечания свои на образ матери и дочери, на опрятность и чистоту в платье, особливо последней, и заключил, что хотя они люди простые и небогатые, но честные, благочестивые и хороших нравов и поведения: а притом дочь не без ума и не без ловкости, приятная в обращении, а потому она и не по одному прелестному виду, но и по здравому рассуждению ему понравилась, а более еще тем, что сидела за работою и не была ни минуты праздною, как другие ее сестры непрестанно говорят, хохочут, кого-нибудь пересуживают, желая показать остроту свою и умение жить в большом свете. Словом, он думал, что ежели не ней женится, то будет счастливым. Посидев таким образом часа два, поехали домой, прося позволения и впредь к ним быть въезжу новому знакомому. Дорогою спросил

Кириллов Державина о расположении его сердца. Он подтвердил страсть свою и просил убедительно сделать настоятельное предложение матери и дочери. Он на другой же день исполнил. Мать с первого разу не могла решиться, а просила несколько дней сроку, по обыкновению, расспросить о женихе у своих приятелей. Экзекутор второго департамента Сената Иван Васильевич Яворский был также короткий приятель дому Бастидоновых. Жених, увидевшись с ним в том правительстве, просил и его подкрепить свое предложение, от которого и получил обещание; а между тем как мать расспрашивала. Яворский собирался со своей стороны ехать к матери и дочери, дабы уговорить их на согласие. Жених, проезжая мимо их дому, увидел под окошком сидящую невесту, и, имея позволение навещать их, решился заехать. Вошедши в комнату, нашел ее одну, хотел узнать собственно ее мысли в рассуждении его, почитая для себя недостаточным пользоваться одним согласием матери ^[3]. А для того, подошедши, поцеловал по обыкновению руку и сел подле нее. Потом, не упуская времени, спросил, известна ли она через Кириллова о искании его? «Матушка мне сказывала», - она отвечала. «Что она думает?» «От нее зависит» «Но если бы от вас, могу я надеяться?» «Вы мне не противны», - сказала красавица, вполголоса, закрасневшись. Тогда жених, бросаясь на колени, целовал ее руку. Между тем Яворский входит в двери, удивляется и говорит: «Ба! ба! И без меня дело обошлось! Где матушка?» «Она, - отвечает невеста, - поехала разведать о Гавриле Романовиче». «О чем разведывать? Я его знаю, да и вы, как видно, решились в его пользу, то, кажется, дело и сделано». Приехала мать, и сделала помолвку, но на сговор настоящий еще не осмелились решиться без соизволения его высочества наследника великого князя, которого почитала дочери отцом и своим сыном. Через несколько дней дала знать, что государь великий князь жениха велел к себе представить. Ласково наедине принял в кабинете мать и зятя, обещав хорошее приданое, как скоро в силах будет. Скоро, по прошествии великого поста, то есть 18-го апреля 1778 года, совершен брак».

Великолепно, не правда ли? Та старинная романтика, деликатность нравов, от которой в двадцатом столетии не осталось и следа…

И Державин, и семейство его невесты принадлежали, напомню, к небогатому дворянству. В сенях гостям светила босая девка с медным подсвечником, она же и чай подавала. Вельможи, легко догадаться, жили совершенно иначе.

Большинство держали так называемый «открытый стол» - раз в неделю устраивали обеды на несколько десятков человек, куда мог прийти и преспокойно сесть за стол даже совершенно незнакомый человек, лишь бы одет был прилично. А уж эти обеды… Сохранились описания. Первая «подача» - двенадцать различных супов - выбирай, душа! Вторая - двенадцать салатов, двенадцать соусов. Потом - третья подача, жаркое: дикая коза, куропатки с трюфелями, фазаны с фисташками и масса прочих вкусностей. Которые невозможно было не то что съесть, но и надкусить - многие блюда так и уносили нетронутыми, это была чистой воды демонстрация хлебосольства, изысканного вкуса и богатства хозяина. Окуни с ветчиной, голубятина с раками…

Была и закуска «селедочные щеки» - чтобы приготовить одну порцию, поварам приходилось старательно вырезать щеки у двадцати четырех тысяч селедок. Даже соловьиные языки кто-то гостям предлагал.

Известный тогдашний московский прожигатель жизни Новосильцев выезжал на коне, чья сбруя состояла из золотых и серебряных цепочек, а чепрак был расшит золотом - натуральными золотыми нитями, общим весом этак в фунт.

Еще один штришок к картине эпохи: в те времена повальной картежной игры Гаврилу Романовича Державина все уважали за то, что человек «знает свою меру» и умеет вовремя остановиться: за раз поэт проигрывал «не более» тысячи рублев…

Ну, а подальше от столицы, в захолустье, нравы царили и вовсе уж непринужденные: когда надоедало развлекаться в гаремах, господа помещики (и помещицы тоже!) вели меж собой самые настоящие войнушки по всем правилам - соберут крепостных, вооружат чем бог послал и отправляются в поход на соседа. Не столько развлечения ради, сколько для того, чтобы оттяпать у того деревеньку-другую. Это были не картинные мордобои, а форменные баталии с ранеными и убитыми.

Если не подворачивалось войны с соседом, разбойничали на больших дорогах - самым натуральным образом. Печально прославился один отставной прапорщик, который любил ловить по дорогам проезжих купцов. Правда, грабить особенно не грабил - отвозил в имение и сажал на цепь в подвал, очевидно, разыгрывая средневекового барона-разбойника. Когда они ему надоедали лязгом цепей и причитаниями, выпускал. Купцы жаловались, но прапорщик состоял в родственных связях кое с кем из губернского начальства и всякий раз выкручивался.

Была вдовая помещица, которая грабила всерьез. Сколотила шайку из собственных крестьян и всевозможного «гулящего» народа и промышляла на дорогах довольно долго.

А по Волге плавали разбойнички в немерянном количестве, у которых на челнах имелись даже легкие пушечки. Совсем небольшие, так называемые «шлюпочные», длиною в локоть - но пушки были самые настоящие и палили убойно…

Кроме разбойников, беглых тюремных сидельцев и всевозможного уркаганского народа, по России странствовали также «государи императоры Петры III», каковых тоже насчитывалось немало. Большинство из них не поднялись выше мелких аферистов и очень быстро попадали за решетку - но главному из них еще предстояло появиться…