Екатерина Великая (Том 1)

На поле этом Миниховским порядком – кареем – железным четырёхугольником стали полки, обозы внутри да конница там же. Ночь переночевали, а на заре по трём пушкам стали строиться в ордер-баталии. В две линии.

Поднялось солнце высоко уж над деревней – наступают пруссаки. Тоже в две линии. И первый удар навёл король Прусский на правый наш фланг… Да пошли тут у пруссаков молодые полки, недавно навербованные Фридрихом. Как ударили по ним шестьдесят русских пушек да пошли крошить – не выдержали пруссаки, бросились назад, русские за ними. «Ура!» гремит. Выскочила русская конница. Но как только русская пехота из ордер-баталии двинулась вперёд, справа ударила во фланг через овраг конница прусского генерала Зейдлица, марш-маршем. Восемнадцать эскадронов гусар да пять кирасир… Сбили пруссаки русскую кавалерию, бросились за нею, и три эскадрона прусской гвардии короля да пять эскадронов жандармов врубились в русскую пехоту…

Пехота не сдала. Не дрогнула. И архангелогородцы геройски дрались опять с немцами, а между ними – Феофан Куроптев, туляк, господ Левашовых. Бились здесь русские солдаты-пехотинцы с кавалерией, как прадеды их новогородцы дрались с крестоносцами на Чудском озере. Стала наша пехота как стена, удержала кавалерию грудь с грудью. Люди и кони в одно свивались, штык дрался против сабли. Кони взвивались на дыбы, рушились навзничь, давили своих всадников. Удары сабель отсекали русским руки со штыками, вдоль которых текла кровь, а штыки сбрасывали немецких всадников с сёдел, как вилы сбрасывают с воза снопы. Каменной стеной стали здесь русские, дралась здесь сила их оскорблённой ненависти к старым хитрым поработителям. И только когда на карьере с громом, в облаках пыли, врубились в русские линии двадцать пять эскадронов Мориса, герцога Ангальтского, – только тогда сдали русские полки… Кто уцелел от прусской сабли, от конских копыт – по приказу стали отходить, отбиваясь, на мост через речку ту самую – Митцель… Да за той речкой набежали отступавшие солдаты наши на свои обозы, на бочки с водкой, разбили их, перепились в доску под жарким августовским солнцем. И скоро лежали они между бочек такие же неподвижные, как и те их товарищи, что навсегда пали у деревни Цорндорф.

Под Цорндорфом лежал в смятых, пыльных, кровавых кустах и Феофан Куроптев, туляк, крепостной господ Левашовых. Он первым бросился навстречу прусской коннице, его сшиб конь самого генерала Зейдлица, копытом раздробил ему бедро, умчался вперёд… Лежал, раскинув врозь руки, солнце пылало ему в глаза красным сквозь закрытые веки, грудь дышала тяжело, огненно болела правая нога… «Что-то теперь в Левашовке?» – тоскливо думал Куроптев.

Было уже за полдень, а дрались с утра, и сражение не было ещё решено. Ещё стояли в ордер-баталии стройная середина и левый фланг русских полков.

В три часа дня начал король Прусский «вторую битву за Цорндорф». Правый фланг пруссаков пошёл на левый фланг русских войск, и здесь русская конница ударом во фланг смяла атакующие прусские полки. И опять на русскую пехоту бросился в конную атаку генерал Зейдлиц уже с шестьюдесятью одним эскадроном, в двенадцати местах прорвал русские линии. Но и тут не сдала «царица полей» – русская пехота, и снова русский пехотинец и русский штык дрались грудь с грудью против прусского всадника, коня и сабли.

Только к вечеру пруссакам удалось несколько попятить русских к оврагу, но уже десять часов прошло подряд, как кипел рукопашный бой, уже противники так устали, что само собой вышло перемирие. И русские и пруссаки уснули тут же, на поле сражения, среди трупов, человеческих и конских, вздувшихся от нестерпимого зноя, среди криков, стонов раненых, среди молчания мертвецов.

Двадцать тысяч человек потерял в этом бою Фермор, и наутро, подобрав раненых, отошёл с поля, поставил вагенбург у Клёна, отдохнул три дня и стал отходить на зимние квартиры в Польшу, пусть и приказано было идти в Брандебургию.

Фермор хитро обошёл затруднение, на котором срезался Апраксин: под Цорндорфом он ни проиграл, ни выиграл сражения! Но то, что он ушёл в Польшу, опять вызвало нарекания в Петербурге:

– Король Прусский снова имел свободные руки и взялся за союзников!

Пришла зима, январские снега завалили Петербург по пояс, белыми пологами застлали ледяную Неву, соборы, дворцы, Петропавловскую крепость. На полозьях с визгом неслась по Невскому карета главнокомандующего графа Фермора. Фермор лично примчался в Петербург от армии разведать, чем пахнет, чтобы не ошибиться, не прозевать бы игры… Побывал он и у великого канцлера Воронцова, и у Шуваловых, и у Разумовского, всюду справляясь, как здоровье императрицы.

Новости были. Новый английский посланник Кейт уже нащупывал почву для переговоров о мире…

Однако Фермор получил тогда следующий указ императрицы, где сказано было ясно:

«Никаких предложений главнокомандующему от короля Прусского не принимать, наперёд об них не донеся в Петербург. Военных действий никак не прекращать. Не в опасных негоциациях, а только лишь в сраженьях прочный и честный мир добывается».

Фермор вернулся к армии, но в мае его сняли и главнокомандующим стал генерал-аншеф граф Салтыков Пётр Семёнович, маленький тихий старичок в скромном кафтане, большой любитель псовой охоты.

Тихий старичок, однако, не боялся воевать и имел на всё свои собственные мнения. Вступив на летнюю кампанию в Пруссию, русские войска, как и приказано было в директиве, пошли на соединение с силами австрийского главнокомандующего графа Дауна. Тот, однако, опоздал на условленное место. Тогда Салтыков взял направление прямо на запад, и 20 июля генерал Вильбоа с авангардом занял Франкфурт-на-Одере. Туда к нему поспешил австрийский генерал Лаудон, а затем подошёл и сам Салтыков.

Русский главнокомандующий теперь поставил объединённой армии прямую задачу: овладеть главной берлогой врага – Берлином.

Командовать этой операцией приказано молодому герою боя при Гросс-Егерсдорфе – графу Румянцеву.

Однако у короля Прусского всюду были шпионы, он прознал про этот план и бросился навстречу русским, к Берлину: надо было спасать столицу.

Русские, оставив Франкфурт, снова отошли за Одер, заняли позиции при деревне Кунерсдорф. Позиция, выбранная Салтыковым, тянулась по невысокому хребту холмов – длиной около пяти вёрст, шириной около одной. Хребет лёг с запада на восток. Одним концом он упёрся в реку Одер, другим – в деревню Кунерсдорф. В хребте этом было три вершины повыше – горы Юденберг, Шпицберг да Мюльберг, промеж них – овраги. Горы русские солдаты укрепили шанцами, на горах поставили батареи – пушки и шуваловские гаубицы.

Король Прусский с долгого форсированного перехода сосредоточил свои части в лесу, к северу от хребта, и оттуда немедленно на гору Мюльберг двинул восемь батальонов гренадер. Пруссаки шли как на параде, с развёрнутыми знамёнами, с музыкой, печатая шаг. Пять русских батарей с горы Мюльберг открыли по ним огонь, однако пруссаки быстро достигли мёртвого пространства. Только когда батальоны были уже в ста шагах от окопов – по ним брызнула русская картечь… Прусские гренадеры прорвались сквозь чугунный дождь, бросились в штыки, выбили русских защитников из окопов и в десять минут захватили до семнадцати пушек.

Король бросил было вперёд кавалерию, чтобы преследовать отходящих русских, но кавалерия застряла в лесу: там оказалось множество прудов и речек, чего заранее не разведали. Мало оказалось у пруссаков и пушек, А русская артиллерия со Шпицберга взяла теперь Мюльберг под прицельный огонь.

Король приказал тогда взять и Шпицберг. Гренадерам для этого пришлось преодолевать глубокий овраг между Мюльбергом и Шпицбергом, а он тоже был не разведан. И по атакующей прусской пехоте, лезущей почти по отвесным стенкам, била русская картечь, и каждая ружейная пуля находила тут свою цель: овраг этот был всего в 60 шагов ширины.