Эксгумация

— Надеюсь, прошлогодний инцидент не повредил вашему бизнесу.

— Напротив, мистер Редман. Число заказов на столики даже возросло, как ни печально признавать это несовершенство человеческой натуры.

— Неужели? — удивился я.

— Возросло больше чем на десять процентов.

ТАК мне удалось разоблачить в нем жадного лавочника. Метрдотель тоже заметил свою ошибку и смутился. Ему не следовало упоминать никаких цифр перед клиентом, тем более таким клиентом. Пытаясь исправиться, он зачастил:

— Посетители постоянно спрашивают тот самый столик и добавляют: Вы знаете, что я имею в виду. Наверное, вы не без труда сумели сегодня получить его?

— Да, я бы предпочел приехать вечером.

— К сожалению, мистер Редман, любители острых ощущений как раз выбирают вечер.

У лестницы я повернулся к нему:

— Но вы ведь освободите для меня мой столик, если я попрошу?

Он ответил движением одних век, но все же это было согласие.

— Безусловно.

Я вынудил его скрепить это обещание прощальным рукопожатием.

— Можно попросить Майкла помочь мне на лестнице? — осведомился я.

Метрдотель удалился, чтобы позвать официанта.

33

На полпути вниз по лестнице я повернулся к Майклу и сказал:

— Ваш метрдотель только что сообщил мне имя, на которое был заказан столик в тот вечер, когда в меня стреляли.

Майкл остановился.

— Да, — произнес он.

— Вы помните это имя? — спросил я.

Он оглянулся, чтобы убедиться, что на лестнице никого нет.

— Алан Грей, — ответил он.

— Вы лично записывали заказ? — спросил я.

Он быстро кивнул.

Я посмотрел на Майкла, стараясь определить, стоило ли задавать следующий вопрос. Судя по всему, стоило.

— А кто именно заказывал столик?

— Полиция уже об этом знает, — ответил он.

— Зато я не знаю, — сказал я и небрежно приподнял один из костылей, как будто настолько к ним привык, что они срослись с моими руками.

— Мистер Грей сам звонил.

— Когда?

— В понедельник или во вторник.

Казалось, он был готов что-то добавить, если бы я задал правильный вопрос.

— И? — спросил я.

— По-моему, в понедельник, — произнес он. Но все же он хотел сказать что-то другое.

Мы снова сосредоточились на ступеньках.

Уже на улице я сказал ему:

— Большое спасибо за помощь.

Он улыбнулся.

— Берегите себя, — сказал он.

— И вы тоже, — откликнулся я.

На самом деле между нами было гораздо больше общего, чем между ним или мной и метрдотелем. Мы были одного поля ягода, потому что оба стремились к тому, что для нас было недостижимо.

— Ну что ж, может, еще увидимся, — сказал он.

Прежде чем потрусить вверх по лестнице, он легонько хлопнул меня по плечу.

Возвращаясь домой из «Ле Корбюзье», я чувствовал себя обессиленным, но теперь у меня было имя — неожиданное имя — и новая задача: Алан Грей.

34

Алан Грей был актером. Крупным мужчиной с хорошо поставленным голосом и бровями, которые с каждым его сезоном в Стратфорде становились все кустистее. Для воскресных еженедельников его непременно фотографировали в длинных тяжелых пальто где-нибудь на природе — обычно в валлийских долинах, откуда он впервые и воззвал к миру. Из-за этого многие годы ему приходилось мириться с ярлыком «нового Ричарда Бертона». У него были все необходимые атрибуты: голос, лицо, тяга к спиртному, поклонницы. В начале шестидесятых он часто играл обворожительных негодяев кокни. Его карьера в кино также складывалась удачно. Поговаривали даже о Голливуде. Но существовало обстоятельство, которое тормозило его скольжение к интересной жизни и полному успеху — этим обстоятельством была его жена, актриса Дороти Пейл.

Дороти недавно достигла того характерного для многих актрис возраста, когда гормональные изменения и профессиональная перетренированность определенных мышц делают их практически непригодными для съемок. Ее горло расширилось до размеров органной трубы, от звуков которой у зрителей на галерке дребезжали зубные протезы. Теперь ее голос был малоприятной смесью хрипов, шипения и виртуозных, но неестественных скачков из октавы в октаву. Рот ее растянулся, а глаза округлились настолько, что ни один оператор не мог без боли смотреть на них. Ее кожа, постаревшая от грима и средств для снятия грима, высушенная софитами, сморщенная из-за бесконечного повторения одних и тех же эмоций, являла собой печальное зрелище, причем настолько печальное, что теперь Дороти могла играть исключительно сраженных горем или крайне огорченных женщин. Однако поскольку она была уже не в силах достоверно изображать состояния, предшествующие горю и следующие за ним, ей редко выпадал подобный шанс. Дороти, что очевидно, перестала быть живым человеком и превратилась в театрального монстра, способного существовать только на сцене «Королевской шекспировской труппы», где она вышагивала, дергаясь и жестикулируя, шептала и прокаркивала пентаметры и старалась сжать в непредусмотренных пьесой объятиях любого оказывавшегося с ней рядом актера (что совершенно не соответствовало ее всем известной моногамности в личной жизни).

Афиши, рекламирующие постановку «Макбета» в современных костюмах с Аланом и Дороти в главных ролях, висели по всему Лондону.

Сам спектакль трудно было воспринимать всерьез — это был просто прощальный поцелуй от «Королевской шекспировской труппы» своему преданному ветерану. Дороти была слишком стара, чтобы убедительно играть леди Макбет. Реплика «Лишь сыновей рожай» — обращенная к Дороти, звучала как насмешка. (Дороти было сорок восемь лет, и у нее был пятнадцатилетний сын, которого назвали Лоренсом в честь Оливье.) Дороти ставила спектакль на свои деньги. Все критики знали, что это ее последняя роль. (Другое дело, осознавала ли это она сама.) После леди Макбет ей оставалось играть только ведьм.

Лили и Алан ездили на гастроли с «Сонатой призраков». Насколько я мог припомнить, с тех пор судьба не сводила их в одном спектакле, но время от времени они общались, как это часто делают профессиональные актеры на случай, если снова придется играть вместе, возможно, не раз, возможно, в нескольких пьесах.

Конечно, у них вполне мог начаться роман, тем более если они тайно встречались еще тогда, когда мы с Лили жили вместе.

Если же Лили не изменяла мне с Аланом, то ее платье все равно намекало на роман — пусть не в разгаре, пусть на стадии зарождения. Одежда из дорогих бутиков для Лили всегда подразумевала секс.

(Незадолго до разрыва мы с ней трахались прямо на полу примерочной в универмаге «Харви Николз», причем Лили показывала через мое плечо знак «виктори» камере наблюдения. По крайней мере, это было лучше, чем сидеть снаружи с остальными мужчинами, понимающе кивая друг другу и гримасничая.)

Может быть, она рассчитывала, что свидание в «Ле Корбюзье» станет шагом к их воссоединению, и она сможет сказать ему: «Наконец-то мы снова вместе»? Однако Алан не собирался бросать жену, саму Дороти Пейл. Только не ради Лилиан Айриш. Всего лишь Лилиан Айриш.

Мы с Аланом встречались трижды. Первый раз, когда я забирал Лили с репетиции «Сонаты призраков». Второй раз на вечеринке в честь премьеры спектакля, когда мы оба были в подпитии. И третий раз в отделе классической музыки «Вирджин Мегастор», когда он извинялся за свое поведение во время и после той вечеринки. Все три раза на меня произвели огромное впечатление его маскулинность, волосы в носу и лосьон после бритья, — всего этого у него было в избытке.

В ближайшем киоске я купил «Ивнинг стандард», присел за столик на веранде итальянского ресторана и просмотрел театральную афишу. Вот что я обнаружил: