Эксгумация

— Здорово, — отреагировал я.

— Со спаржей, — добавила она.

— М-м-м, — выразил я свой восторг.

— Раньше мне вечно не хватало времени, чтобы нормально готовить, но зато теперь у меня его полно. И я здорово растолстею.

В кои-то веки я решил сделать над собой усилие и прислушаться к ее словам. Я был готов внимательно слушать все, что она говорила. Но все, что она говорила, не стоило того, чтобы к этому особенно прислушиваться (так, по крайней мере, мне тогда казалось).

— А мне даже нравится быть безработной, — стрекотала она. — Я теперь смотрю дневные программы по ТВ.

Через несколько часов, когда мы лежали в кровати и ели клубнику, в окно спальни влетел кирпич и приземлился прямо на проигрыватель.

На два фута правее, и он бы размозжил голову Энн-Мари; на три фута — и мне.

В трусах и майке, я кинулся к входной двери и выглянул на улицу.

В сторону Мортлейк-Хай-стрит быстро удалялась машина. Марку я разглядеть не смог — увидел только красные квадраты габаритных огней.

Когда я вернулся в квартиру, оказалось, что Энн-Мари гораздо спокойнее меня. Прежде всего она начала инстинктивно собирать треугольные осколки винила. Она включила свет (мы ели клубнику при свечах) и осмотрела разбитый проигрыватель. На деке была сильная вмятина. Энн-Мари принесла в спальню мусорное ведро и стала собирать куски разбитой пластинки двумя пальцами. Она оставила кирпич мне, как будто тот факт, что он влетел в мое окно, давал мне исключительные права на него. Меня разочаровало, что Энн-Мари даже не дотронулась до него: Лили бы тут же подскочила к кирпичу и начала его рассматривать — страстно, пристально, неотрывно, как она рассматривала все, что имело отношение к насилию: разбитые машины, труп на дороге, боксеров, женщин в супермаркетах.

На кирпиче мелом было написано только одно слово: «МУДАК». Мне этого было недостаточно; я ожидал хотя бы небольшое письмецо, скотчем или резинкой прикрепленное к кирпичу.

Чувствуя себя по-идиотски, я подошел к книжной полке и положил на нее кирпич, как будто это была просто очередная книга в твердой обложке, формата кварто или ин-фолио.

Вернувшись к Энн-Мари, я попытался остановить ее.

— Разве тебе не страшно? — спросил я. — Кирпич чуть не попал в тебя.

Энн-Мари недоуменно посмотрела на меня.

— Но ведь не попал же. — Она вновь принялась собирать осколки пластинки. — Наверное, что-то подобное с тобой уже происходило, с тех пор как о тебе стали писать в газетах.

— Да, кое-что было, например краска на двери.

— Я рада, что я сейчас с тобой. Ты как?

— Я в порядке.

— Ты уверен?

Тут я понял, что меня буквально трясет. Все у меня внутри вдруг размякло. Я рванул в туалет, еще не зная, чем кончится, — обосрусь или облююсь. Я разрешил эту дилемму довольно нетривиально, проделав оба действия одновременно.

У меня не было времени, чтобы запереть дверь, однако Энн-Мари тактично не стала ко мне заглядывать. Я слышал ее за дверью, хотя она не произнесла ни слова. Мне стало немного лучше и немного хуже оттого, что она тоже ко мне прислушивалась.

Испугал меня не сам кирпич, а звук разбитого стекла. Так впервые после расстрела в ресторане у меня проявился стандартный синдром, о котором меня предупреждал психолог, — я стал жертвой «невроза военного времени».

Мне было стыдно за себя и за свою психику, что она повела себя столь предсказуемо. Мне всегда казалось, что некоторые мои качества — интеллект, искушенность, остроумие — надежно защитят меня от психологической травмы. Разве такой человек, как я, мыслящий и склонный к самоанализу, не сумел бы все это обойти? Разве моя психика была не крепче, чем у других? Моя психика не должна была оказаться такой податливой. Психологическая помощь была нужна людям настолько тупым, что на первом занятии им требовалось разъяснение сути психологической помощи, но, может, мне стоило более внимательно прислушиваться к психологу, пока я был в больнице? В первый раз я начал понимать, что отрицание очевидных истин означает не только отрицание своего отрицания очевидных истин, но и отрицание отрицания этого отрицания. И так далее. С кишечником спорить было трудно (он не понимал языка психоаналитиков и остроумных выкладок интеллектуалов): я просто сидел на унитазе и обсерался. Мне это могло не нравиться, я мог этого не одобрять, но со мной все это случилось, и я был всего лишь я — далеко не такой крутой, каким всегда себя представлял.

Когда я выполз из туалета, я чувствовал себя не совсем мужчиной, меньше чем мужчиной. Энн-Мари была воплощением утешения. Мне казалось, что из-за того, что случилось, я утрачу привлекательность для нее. Я вновь ошибся. По крайней мере, ей нашлось занятие — она стала моей сиделкой. Замочила в раковине мои грязные трусы и майку. Уложила меня в постель и подоткнула одеяло. Продезинфицировала пол в туалете и сиденье унитаза, после чего тщательно все вымыла. А затем легла рядом и стала слушать мои излияния, мои признания в собственной слабости, признания в тщетности моей веры в свою силу. А затем я вдруг замолчал. Я оказался под водой, провалился под лед, погружался на дно, тонул. Она прыгнула за мной, подплыла и схватила за ворот. Какое-то время мы вместе барахтались под водой, рассматривая потолок моей спальни, будто нижнюю сторону льда. Но мы почему-то не утонули и не замерзли. Мы выжили, ведь наши сердца замедлили ритм и остановились. Мы лежали, смотрели на потолок и наблюдали за тем, как с темной, серой-голубой нижней стороны льда образуются пузырьки. Мы надеялись, что эти пузырьки выведут нас к проруби, в которую мы провалились, к выходу на поверхность, к воздуху и жизни. Выбравшись, наконец, на поверхность, мы долго не могли отделаться от ощущения удушья и ужаса.

Я заснул, и мне приснилось, что все это происходит еще раз.

Ночь была довольно теплой, но из разбитого окна дуло, из-за чего казалось, что в комнате прохладно.

Энн-Мари была рядом и утешала меня словами, над которыми бы я в любое другое время только посмеялся. Это была область ток-шоу. Меня втягивали в мир прикроватного столика Дороти. Мне было страшно, но я все равно не сопротивлялся.

Энн-Мари включила верхний свет, принесла побольше свечей, поставила одну из моих кассет с Синатрой. (Однажды я рассказал ей, что верю в целебную силу легкой музыки.) Медленно Энн-Мари вернула мне уверенность, возродила, воссоздала.

Она стала моим ангелом предсказуемости — без нее я бы не справился.

63

Четверг.

Утром Энн-Мари рассказала мне, что я всю ночь повторял две фразы: «Она умерла» и «Мой ребенок». Я переставлял слова: «Она — мой мертвый ребенок». Повторял их в различных комбинациях: «Мой ребенок, она мертва». Но я от них ни разу не отступил. «Мертвый ребенок мертв».

— Ты не испугалась? — спросил я ее. — Не подумала, что я спятил?

— В каком-то смысле я гораздо больше боялась, что ты не спятишь. Я не знала, как с этим еще можно справиться. Сумасшествие казалось самым безопасным вариантом.

Я чувствовал себя гораздо лучше, чувствовал, что очистился, в прямом и переносном смысле.

Убедившись, что мне лучше, и договорившись со стекольщиком, Энн-Мари отправилась за свежим номером «Стэйдж». Я попросил ее купить и другие газеты.

Из газет я понял, что мы пропустили кое-что интересное. Вчера вечером, пока мы барахтались подо льдом, Тони Смарт, несмотря на лицо в синяках и ушибы по всему телу, появился в телевизионном ток-шоу.

Насколько я мог судить, он выглядел как настоящий гангстер (темные очки и еще более темные намеки). И хотя зрители в студии понимали Тони меньше обычного, его встретили просто на ура. Люди видели, что за преступлением следует и награда, и наказание. Он снова восстановил свою связь с улицей, так необходимую ему. Перед ним маячило звание народного героя. Его разбитое лицо красовалось на обложках всех таблоидов, и эти таблоиды направили к нему женщин с огромными грудями и еще более внушительными улыбками, чтобы его утешить. Билеты на его выступления в «Комеди-Стор» были распроданы — народ хотел его узреть, пока не сошли синяки.

— Вот они, — сказала Энн-Мари. — Она развернула «Стэйдж» и показала мне объявления.

— Без опечаток? — спросил я.

— Тебе что, неинтересно? — удивилась она.

— Конечно, интересно.

— По-моему, тебя больше интересуют другие газеты.

— Нет же, мне интересно, — сказал я.

— Когда же можно будет взглянуть на твой знаменитый сценарий?

— Скоро, уже скоро.

Энн-Мари меня раздражала, но она была права. Пора было сочинить сценарий.

У меня, кстати, уже было заготовлено страниц пятьдесят текста, который я начал писать и забросил года два назад. Я написал его сразу после встречи с Лили, еще до того, как надежды сменились разочарованием, — в те первые несколько месяцев, когда она продолжала верить в меня. По жанру это был шпионский триллер, место действия — клубный мир Лондона (тогда я еще ходил в клубы). Наркобароны выступали в роли главарей шпионских сетей, диджеи — в роли двойных агентов. Я даже придумал название — «Под кайфом». В то время мне казалось, что этот современный, низкобюджетный, сексуальный сценарий так и просится на пленку. К самостоятельному творчеству меня подтолкнули неудачные попытки сотрудничать со сценаристами.