Экспедиция

Они возвращались от шоссе. В принципе, они могли бы, заметив нас, укрыться в кустарнике и переждать. По-моему, глупо, что они этого не сделали.

– А это еще кто? – спросил старший.

– Да мы все вместе ехали. – Это Герка решил свое слово сказать.

– Что же ты? – говорит. – Я же тебя спросил!

Я уныло пожала плечами.

– Ну что ж, – сказал он, – присоединяйтесь, там разберемся. На этот хоть раз мы всех подобрали?

– Да, – ответил Томас. – У нас еще раненая была, но мы ее только что с автоколонной обратно отправили.

– Благополучно все прошло? – спрашиваю.

– Да, – сказал он. – Просто долго пришлось дожидаться.

– Они говорят, что вчера вечером выбили тех, кто нас обстреливал. Так что там неприятностей не будет.

– Эй, вы, хватит болтать, – прикрикнул патрульный.

Мы уже как раз дошли до их машины. Потертый такой рафик. На крыле вмятина.

– Вперед, – говорит.

Мы покидали внутрь вещи и полезли сами. А куда денешься?

Ехали мы с час. Стыдно сказать, но я так намерзлась и намаялась за последние сутки, что сидела в относительно теплой машине с удовольствием. Никакого свободолюбия, никакого гражданского мужества – позор один! Наконец, мы добрались до этого Лазурного. Дурацкое название. На въезде у них был шлагбаум и будка с патрулем, но нас пропустили, понятное дело.

На самом деле, это, скорее, поселок, а вовсе никакой не город. Много чести. Несколько улиц, которые сходятся к центральной площади, дома в основном одноэтажные, несколько административных зданий в центре выложены мерзким белым кафелем, точно сортиры. Комендатура была, разумеется, на центральной площади напротив полуразвалившегося кинотеатра «Рекорд». Нас загнали внутрь, отобрали все вещи и документы и распихали по разным камерам. На самом деле это были не столько камеры, сколько комнаты, потому что раньше тут размещалось что-то вполне гражданское, а решетки на окнах остались еще с тех времен, когда воры охотились за разной оргтехникой.

Кроме меня в комнате сидела еще одна девица – ее прихватили за спекуляцию продуктами, потому что именно в этом округе почему-то боролись за централизованное распределение. В нашем-то спекулируй сколько угодно... Они тут, правда, еще не дошли до крутых мер, и моя напарница рассчитывала перетерпеть всего лишь двухнедельные принудительные работы. Про местное начальство она ничего толком рассказать не могла, и мы с ней явно друг другу не слишком понравились. Два передних зуба у нее были металлическими, а так ничего – хорошенькая девушка.

В помещении не топили и было довольно холодно, но все равно лучше, чем на улице. Занять мне себя было нечем, и на душе было тревожно. Я ждала, что меня вот-вот поведут куда-нибудь и положение хоть как-то прояснится, но в коридорах было тихо, словно уже наступил конец мира. Света они не давали, и я вместе с комнатой постепенно погружалась в тоскливую тьму и под конец уже почти не понимала, где нахожусь и зачем. Я не успевала приспособиться к переменам, потому что они происходили слишком быстро, а прогнозировать события не могла, потому что они в принципе непредсказуемы. В таком положении меня охватывает невротический ступор, и я уже сама не была уверена, что я не какой-нибудь террорист, которого забросили сюда с далеко идущими черными намерениями. А поскольку в обратном никто меня не убеждал, то на утренний допрос я отправилась в очень плохом состоянии.

Допрашивал меня, видимо, сам комендант города. То есть, я так думаю, потому что это придает какое-то чувство собственной значимости – как будто не все равно, кто именно на тебя орет. Потому что он на меня орал. Он сразу мне не поверил и заявил, что все мои документы – подделка, и вся курьерская наша служба – выдумка, легенда, и он еще разберется, кто я такая.

На самом деле именно это было очень трудно проверить, потому что раньше было достаточно снять трубку и позвонить, а нынче телефонная связь блокирована, и запросить, например, нашего коменданта или регистратуру он никак не мог. А что касается Комитета спасения – так я и сама чувствовала, насколько беспомощно и неубедительно все это выглядело. Боюсь, что, помимо всего прочего, он раньше зачитывался всякими вонючими детективами и в детстве мечтал быть следователем Гуровым или кем-то в этом роде, потому что он сказал, что лично поведет дознание и очную ставку, и выговаривал всю эту юридическую муть звучно и с удовольствием. То, что среди наших вещей не оказалось никакого оружия, должно было вроде бы его убедить в нашей безобидности, но это была лишь моя точка зрения. У него была совсем другая логика, и, согласно этой логике, оружие мы, естественно, куда-то спрятали. И взрывные устройства – тоже. А то, что я не могла назвать места, свидетельствовало лишь о моей особо изощренной подготовке.

Под конец он сказал, что зря я упираюсь, потому что напарники мои – он сказал «сообщники» – уже раскололись, и опять пригрозил очной ставкой в ближайшем времени. У меня все в голове так перепуталось, что я готова была поверить, что кто-то из них действительно раскололся – интересно, в чем? – и мне надо срочно каяться во всех грехах. Но поскольку в каких именно грехах, я никак не могла придумать, я только сказала, что согласна на очную ставку. С тем он меня и отправил обратно, приставив часового, который проводил меня до дверей камеры.

Весь допрос занял около двух часов, словно этому придурку делать больше было нечего. Девицы в моей комнате уже не было, вещи мне, понятно, не вернули. Я спросила у часового, будут ли кормить, и он сказал – да, наверное, в середине дня. Тут у нас кормят раз в день, сказал он. Он не то, чтобы мне сочувствовал, но, в отличие от коменданта, психопатом не был и разговаривал относительно спокойно.

Днем он, действительно, занес еду на подносе – подгнившую сладковатую картошку и какую-то бурду в чашке – ну и слава Богу. Я провела в той же комнате еще часов пять, а когда уже начало темнеть, пришел тот же часовой и велел идти к коменданту. Вероятно, это и была обещанная очная ставка, потому что на стульях сидели все наши, а комендант с очень важным видом рылся в каких-то бумагах. Я втянула голову в плечи и молча села. Комендант отправил часового, поднял голову от своих бумажек и сказал:

– Ну что же, личность ваша установлена.

У меня тоскливо сжалось сердце. При этом одновременно оно медленно опускалось куда-то в район желудка.

– Вы свободны, – сказал комендант. – Я не извиняюсь перед вами, потому что время сейчас нелегкое.

– Что вы, что вы, – любезно ответил Герка, – какие извинения...

– Я вам выдам талоны в нашу офицерскую столовую. Где разместиться на ночь, вам покажут. Посодействую, чем могу.

– Отправите нас дальше, что ли? – спросил Герка.

– Ну, транспорт я вам дать не могу. Но завтра с утра от площади отходит маршрутка. Они еще ходят раз в неделю, так что вам повезло. Я дам вам пропуска, и часть пути вы сможете проехать вместе с нашим транспортом. Вещи ваши вам сейчас возвратят.

Вот это да!

Мне очень хотелось спросить – с чего бы вдруг такая любезность, но рассудок подсказывал, что лучше с такими вопросами не соваться.

Дальше возник некоторый момент неловкости. Комендант смолк и начал откашливаться. Остальные молчали тоже. Наконец, он вызвал сопровождающего и тот отвел нас – сначала, действительно, забрать наши вещи, потом проводил в офицерское общежитие – несколько комнат были в этом же здании, только мы уже вольны были входить и выходить из них когда угодно, и, наконец, в столовую, где как раз была вечерняя смена и нас относительно прилично покормили – во всяком случае, горячим. Какое-то время мы ели в молчании. Наконец, Герка сказал:

– А я думал, он нас шлепнет, эта сука. Что стряслось-то?

– Вот и мне интересно, – говорю.

– Может, он связался с кем-то? – предположил Томас.

– С кем? – спрашиваю. – И как?

Он пожал плечами. Потом сказал:

– Я все-таки думаю, что он с кем-то связался, потому что до этого он никому не верил. Все время спрашивал меня, куда я закопал оружие, а когда я говорил, что никакого оружия нет, считал, что я уж очень изощренно его обманываю.

– Ладно, – говорит Герка, – чего гадать. Вещи нам вернули. Пропуск выписали. На территории этого округа нас теперь никто не остановит. И еще какой-то мандат о всяческом содействии.