Экспедиция

Джимми с вожделением разглядывал подарок отца — коробку с маленькими моделями машин. Машинки блестели лакированным боками, и всё в них было настоящим, только маленьким: обитые кожей сиденья, крошечные ручки на крошечных дверцах, лимонно-жёлтые передние фары, малиново-красные задние… В бархатных гнёздышках, как драгоценности, сверкали новенькие элегантные кадиллаки и раритетные ретро-автомобили. У Джимми захватило дух. Суперкар Astor Martin Rapide! Bentley Continental, Buick Special, Bugatti Atlantic… Джимми выбрал чёрную бугатти и осторожно открыл дверцу На водительском сиденье сидел парень в бейсболке, сзади поместились две длинноволосые девчонки. Место рядом с водителем было свободным. Решено, Джимми поедет с ними.

Отец ни о чём не догадывался — до тех пор, пока в восьмом классе Джимми не влюбился в девочку с красивым именем Мэри. Джимми не говорил ей о своей любви. Молча смотрел на неё, улучив момент, когда Мэри не видела, что он смотрит. И молча любил. Когда она не пришла в класс, Джимми не очень расстроился: заболела, с кем не бывает. Но Мэри не появилась ни через неделю, ни через месяц. На его вопрос — что же с ней случилось, учительница сказала, что Мэри серьёзно больна и вряд ли сможет продолжить учёбу. Последние слова она произнесла сдавленным голосом и замолчала, больше не отвечала, но адрес Мэри Одли всё же дала.

Джимми пребывал в смятении: в Америке не принято приходить в гости, если тебя не пригласили. Нэнси Одли, мать Мэри, не пустила его дальше порога. Мэри не будет учиться в вашей школе, и тебе не нужно сюда приходить. Но если хочешь с ней поговорить, она в беседке, это за домом. — Нэнси скрылась за дверью, а Джимми поспешил в беседку, пока его не выставили вон.

Он сразу понял, что девочке плохо. Она лежала в кресле-качалке, закутанная в плед, страшно исхудавшая и бледная. Они что, не кормят её? Морят голодом?! Но на деревянном складном столике перед Мэри стоял стакан с молоком, вазочка с земляникой и «хворост» в плетёной корзиночке. «Хворост» благоухал ванилью и кукурузным маслом, рот Джимми наполнился слюной, и он поспешно отвёл глаза.

— Хочешь? — предложила Мэри, ничуть не удивившись его приходу. У неё уже не было сил удивляться, не было сил долго разговаривать, и даже есть не хотелось, как ни уговаривали мама с папой, подсовывая дочке её любимую еду. Пирожки оставались нетронутыми, а малиновое желе вызывало тошноту. Проглотив две ложки бульона, Мэри откидывалась на подушки.

— Ма, унеси это, я не могу.

— Но ты же ничего не съела! Мэри, доченька, ну хоть две ложечки…

— Я уже съела. Две ложки. Больше не могу.

У Нэнси Одли опускались руки. Она вспоминала жадный маленький ротик, в котором как в жерле вулкана исчезала еда: Мэри любила покушать и в свои четырнадцать лет была пухленькой. Отец дразнил её булочкой, Мэри сердилась и обещала сесть на диету, отец смеялся… Он знал маленькую обжорку слишком хорошо. И вот теперь, без всякой диеты, Мэри превратилась в свою тень.

Джимми присел на край качалки и сразу почувствовал — то чужеродное, что убивало Мэри.

— Вот здесь, да? — он прикоснулся легко, но девочка вздрогнула от боли.

— Подожди, потерпи меня, совсем немного! Я знаю, что тебе неприятен мой визит. Но я хочу, чтобы ты жила. Я тебя вытащу. Ты мне веришь?

Мэри слабо кивнула.

Его рука была тёплой и словно вытягивала боль. Он что-то говорил на незнакомом языке, этот мальчишка с кожей цвета молочного шоколада. А глаза у него бездонные, как водоворот. Мэри исчезнет в этом водовороте, и исчезнет боль.

Через полчаса Нэнси нашла дочь спящей. Мальчишки нигде не было, земляника осталась нетронутой, хворост из плетёнки исчез. Нэнси улыбнулась: всё-таки её хворост лучший в Айове. Потеплее укрыла дочь пледом и ушла в дом.

Джимми приходил каждый день. Нэнси не препятствовала этим визитам: мальчик хорошо воспитан и нет ничего плохого, если он посидит немного с Мэри. Джимми вёл себя тихо и скармливал Мэри хворост, который она ела, заразившись его аппетитом. Откуда ей было знать, что Кендаллы не давали сыну сладкого, чтобы не сформировать у ребёнка пищевую зависимость, и даже кофе Джимми пил без сахара. Миссис Кендал сильно удивилась бы, если бы увидела, как её сын за обе щеки уплетает хворост, пальцами запихивая его в рот, чтобы больше поместилось.

Плетёнку с хворостом миссис Одли выставляла на столик каждый день и, прячась за кустами, наблюдала, как её опустошают две детские руки: одна худая и тонкая до прозрачности, другая, цвета кофе с молоком, мускулистая и крепкая. Миссис Одли решила, что Джимми ходит к ним из-за еды, и жалела его, воображая, что семья мальчика не имеет возможности нормально питаться. Но Мэри ела вместе с ним, у неё появился аппетит, и ради дочери миссис Одли готова была кормить Джимми чёрной икрой и медальонами из молодых бычков.

Джимми съедал хворост и уходил. После его ухода Мэри оживала и слабым голосом просила принести ей что-нибудь поесть. Мистер Одли счастливо улыбался, глядя как ест его дочь — с нетерпеливой жадностью запихивая в рот мясо, заедая его зеленью и поглядывая на ореховый пирог, дожидавшийся своей очереди.

Через месяц опухоль превратилась в маленький комочек, а Мэри встала на ноги заявила родителям, что в школе ей придётся догонять одноклассников и много заниматься, и не хотела даже слышать о домашнем обучении. Уступая просьбе дочери, мистер Одли отвёз её в класс. Дети поздравляли её с выздоровлением, и только Джимми знал, что до выздоровления ещё далеко. К Мэри он не подходил, помня о том, что Одли никогда не приглашали его в свой дом, хотя и не прогоняли.

Мэри подошла к нему сама. Ей показалось странным, что вместо привычного светло-шоколадного тёплого оттенка лицо Джимми было серовато-бледным. Он спасал её от недуга, борясь с болезнью вместо неё, как учили его люди имо. Силы были неравными, и мальчик ощутимо сдал.

— Не смотри на меня так. Вот вылечу тебя и поправлюсь, так всегда бывает, когда…

Мэри обняла его и поцеловала, на глазах у всего класса. Джимми стал героем дня, «заарканив» самую красивую девочку школы.

С того дня Джимми лечил Мэри у себя дома: ему нездоровилось, тяжело было ходить к Одли за четыре квартала, а просить у отца машину — значит, признаться в том, чем он занимался. Миссис Кендал верила вранью, что они с Мэри работают над школьным проектом. Отец не верил. И однажды, войдя в комнату сына, увидел, как проходит «сеанс». Запрокинув голову на подголовник кресла, девочка спала в глубоком гипнозе, а Джимми… Его Джимми, протянув к ней руки и не касаясь её тела, сосредоточенно наговаривал что-то на карибском диалекте. Кендал испытал что-то вроде шока. Левую сторону груди кольнуло. Очень больно.

Он же ему запретил! Не хотел, чтобы его мальчик исцелял других, отдавая собственную жизнь — секунды, минуты, часы… незаметно… невозвратно!

— Джимми, мальчик мой! Зачем?! Я ведь тебя предупреждал… Джимми…

В смерти отца Кендал винил себя. Он поступил в медицинскую академию, хотя в душе смеялся над тем, что в академии называли знаниями. Кендал-младший признавал только одно Знание. Ритуалы вуду.

Джеймс рассказывал Петюне о Мэри, чувствуя неимоверное облегчение. И просил прощения — у Кендала-старшего, который — Джимми знал точно — смотрел на него с небес и прощал. Отец его простил. Только самого себя простить невозможно.