Экзорцист Семьи Ноя

А затем вечернюю тишину разбил отчаянный и яростный вопль.

Ничего не получалась.

Какая это белочка, если… если… он банально не может вывернуть наизнанку часть заготовки, и от того вся форма перекашивается, и гнуть дальше по линиям невозможно!

Он уткнулся затылком в кору, поднимая глаза к тёмным ветвям, нависшим сверху, подобно диковинной крыши. Вытянул ноги, откидывая пяткой прохудившегося ботинка одну из потрёпанных книг. Раскинул руки в стороны и левая легла как всегда неправильно, нелепо, некрасиво.

Будто деревянная на шарнирах. Негнущаяся, неломающаяся, неподъёмная.

Когда он опустил голову, всё пространство вокруг него до самого ручья было усеяно смятыми фигурками, такими же калечными, как и он сам.

И, осторожно ступая между ними, будто фигурки сами отползали в сторону, медленно к Аллену шёл Мана. В том редком состоянии задумчивой печали, когда его уже нельзя было подтолкнуть к улыбке.

Почему-то Мана был одет в старый клоунский наряд, тот, что носил ещё в цирке Аллена.

Его уже давно у Маны не было.

И на лице не было грима.

— Привет, — улыбнулся Аллен, пряча свою недоделанную пташку за спину, будто надеясь скрыть свою деятельность.

Но море смятых заготовок на земле лишь расширилось.

Мана присел рядом на землю.

— Чем занимаешься?

Аллен окинул взглядом окружающий его пейзаж, судорожно соображая, каким таким образом он смог бы спрятать следы своей деятельности. Он знал, что это было просто, но почему-то не получалось. Он даже не мог двинуться с места.

— Развлекаюсь.

— Довольно неудачно, судя по твоей кислой мине.

— Кто бы говорил, — ткнул Ману под бок локтем мальчишка, сердито засопев.

— Так и я ведь не говорил, что развлекаюсь здесь сегодня, — тихо ответил мужчина, отворачиваясь от Аллена и направляя взгляд к ручью, чья вода за это время успела стать совершенно красной. Разумеется, лишь потому, что она отражала небо.

— У меня никогда не получится сделать их правильно.

— Правильно?

— Так, как написано.

— Значит, не получится сделать как все, — кивнул Мана

Аллен угукнул себе под нос.

— Почему?

— Моя рука мне мешает.

— Смени её, — предложил Мана. — Я слышал, у тебя есть мать, которой ты не нужен, что хотела тебя убить. Уверен, ей рука не нужна точно.

— А ведь это отличная идея! — искренне обрадовался Аллен, но нахмурился, — Я не знаю, однако, где она похоронена. Надо будет спросить.

Он снова замолчал, укладывая голову на мягкое плечо Маны. Всё же костюм-то был не тонким. И воздушным. Аллен, улыбаясь, наблюдал за тем, как Мана вертит между пальцев его уродливого журавлика, рассматривая со всех сторон. К тому же журавлик стал красным, что делало его вызывающе ярким, привлекающим лишнее внимание.

— Если ты захочешь, у тебя получится так, как ты хочешь. — Произнёс Мана, аккуратно опуская журавлика на землю и так же медленно и тщательно сминая его в комок своей широкой ладонью. — Но ты должен продолжить.

— Я не против. Этим я и занимался.

— Но не сейчас.

— Сейчас займусь, — в руках Аллена уже была одна из книг, носящая странное название: «Парящее море». И он, беспощадно распахнув её, принялся вырывать полупустые страницы.

— Только когда ты сделаешь его, конечно же, тебе он сразу наскучит. И ты опять вернёшься к ним, — Мана кивнул на окружающий их бумажный мусор.

— Это ещё почему?

— Подобный чужим журавлям, твой журавлик среди чужих потеряется в одно мгновение.

— Можно подумать, мало мятых других на свете! Неуклюжих мастеров оригами тоже хватает, — фыркнул Аллен.

— Тогда делай, что хочешь.

И Аллен принялся за работу.

Они сидели так бок о бок в море серых, мятых и совершенно неуклюжих, сломанных фигурок оригами. Тех, что совершенно не были похожи на то, что задумывалось изначально.

И их было так много, что хотелось плакать, и, как назло, под боком выстраивалась всё большая и большая стопка появляющихся из ниоткуда книг, их листы безжалостно перерабатывались, обесценивались. А толку не было. Казалось, всё просто. Аллен знал, что и как он должен сделать, чтобы получить то, чего он так жаждет, но почему-то ничего не получалось.

И он продолжал.

Чувствуя опору плеча Маны, не обращая внимания на то, что совсем недавно признал задачу невыполнимой.

— Почему у тебя плавают голуби? — спросил опять Мана, наблюдая за фигурками, погруженными в лужу. В «озеро», то есть. Ведь и впрямь, не кораблики опускались туда, а нелепо раскинувшие отяжелевшие от пропитавшей их воды крылья голуби.

— Они мёртвые, — не отрываясь от занятия, произнёс Аллен…

И проснулся. В своей комнате, почти дома. То есть в одном из тех мест, что мог назвать домом. Только здесь ещё жил Шерил, и этот факт немного мешал приятному времяпровождению.

И сегодняшний его сон был действительно странным!

Чудной, отчасти бредовый, но Аллен, едва проснувшись, отчётливо помнил, по крайней мере, ту часть, когда пришёл Мана. Он повторял её в голове. Отчаянно цепляясь за детали, иногда морщась и не понимая логики. Затем задумался о том, чем могло быть вызвано сновидение.

Говорят, мёртвых видеть во сне тяжело. Просыпаешься, осознаёшь, что их нет, и сжимает сердце боль.

Но не у Аллена и не сегодня.

Он чувствовал радость оттого, что увидел Ману во сне. И, возможно, действительно смирился с его смертью.

Аллен пел. Как оказалось, у него это весьма и весьма недурно получалось. В детстве собственный голос казался уродливым, как и всё в мальчике. С переездом к Ноям такие мысли ушли на второй план, а позже скрылись за горизонтом, и Аллен стал болтать и даже напевать изредка. Позже голос опять стал казаться ещё хуже, потом, вроде, ничего, и в итоге… Вообще он всю жизнь был уверен в отсутствии музыкального слуха. В цирке музыки было достаточно, и ему всегда казалось, что он ни такта, ни мелодии, ничего вообще услышать не может.

И лишь со знакомства с Музыкантом изменилось его отношение к музыке и к собственным способностям.

Но Аллен всё равно практически никогда не пел. Тем более вот так открыто, громко, радостно, топая босыми ногами по ступеням.

Да ещё и на французском.

И он был трезв!

И даже понимал, что именно поёт. Вообще французский был одним из тех языков, которыми он владел неплохо. Мог поддержать беседу на достойном уровне, не без акцента, конечно, но смысл того, что говорят ему и что отвечает он, сохранялся. Да и сейчас он учил третий уже иностранный язык, и это было мучительно сложно, и он не любил чужие языки, хотя испытывал некоторую гордость от факта собственного знания и умения. Из далёких детских и совершенно недостоверных воспоминаний тянулось назойливое ощущение, будто он кому-то завидовал когда-то. Кому-то, владевшему парой языков сразу и постоянно щеголявшему этой способностью перед остальными.