Ел я ваших демонов на завтрак! Том 2

Но мне было не до того. Тем более, что лекарство, видимо, подействовало, потому что я почувствовал холодок и меня потянуло в сон.

Ёсико всхлипнула и села на пол рядом с моей кроватью.

Я, с трудом поднимая потяжелевшие веки, спросил:

— Ты плачешь… Что случилось? Тебя обидели?

— Я так испугалась за тебя, когда солнце село, а ты не пришёл, — сквозь слёзы ответила Ёсико.

— Но я же пришёл, — успокоил её я.

— Да, когда ты ввалился, а дверь осталась открытой… — Ёсико рефлекторно прикрыла свою руку, и я увидел, что на её предплечье тоже нет кожи.

Не так много, как у меня, совсем чуть-чуть. Видимо, щупальце только мазнуло по её руке.

Сразу стало понятно, кто закрыл за мной дверь.

— Там на улице такая жесть творится, — поделился Даичи. — Как будто конец света наступил. Такой ветер и вой…

Слова пацана доносились как будто издалека. В них было что-то важное, но что именно, я никак не мог уловить.

Открыв глаза в очередной раз, я прошептал:

— Завтра будет тяжёлый день! Надо спать! — И снова отрубился. Теперь уже окончательно.

Разбудило меня пение. Женский голос потихоньку напевал. Песня была мелодичной, протяжной и очень грустной.

Я лежал и не открывая глаз слушал.

Это было прекрасно — женщина поёт!

Она пела о храбром воине Самираги:

Сразил дракона храбрый Самираги,

И Ледяные горы застонали —

Последний пал дракон, и нет их больше,

Лишь демоны проснулись ото сна.

Я лежал с закрытыми глазами, слушал и пытался вспомнить: где-то я уже слышал эту песню… Нет, не слышал! Читал! В келье сэнсэя Макото в храме Всеблагой. В одной из его книг.

В какой момент я понял, что слышу голос Ёсико, не знаю. Но мне почему-то это показалось естественным и правильным — то, что женщина поёт, и что она поёт именно эту песню. И что эта женщина — Ёсико.

— Наверное, уже пора будить, — послышался голос Сэдэо.

— Пусть ещё чуть-чуть поспит, — ответил Макото.

Раздался стук в дверь и следом голос Даичи:

— Как он?

— Скоро будем будить, — ответил Макото.

— Там уже куратор Забуза пришёл, — сказал Даичи, и в его голосе прозвучала тревога.

Макото вздохнул, и я вздрогнул от того, что он прикоснулся к моему плечу.

Пение сразу же стихло, и мне стало грустно. Я хотел лежать и слушать, как Ёсико поёт. Без разницы про кого, про драконов, про воинов, про демонов, лишь бы пела.

Но она подошла ко мне и сказал:

— Кизаму, вставай! Нужно идти! Иначе тебя заберут в лабораторию!

В лабораторию я не хотел, поэтому открыл глаза.

Было светло. Не от включенного света, нет — свет шёл от окна.

— Уже утро, — подтвердила Ёсико, едва я взглянул в ту сторону.

— Куратор ждёт нас, — сказал Макото. — Ты сможешь подняться?

Я не знал, смогу ли встать. Шевелиться не хотелось. Мысли текли медленно, как будто пробивались через густой кисель.

Я попробовал повернуть голову.

Получилось не сразу. Пришлось в несколько этапов. Сначала захотел повернуть. Потом вспоминал, как это делать. Потом целую вечность шёл приказ к мышцам, потом наконец мышцы напряглись, и голова повернулась.

— Вот и хорошо! — обрадовался Макото.

В таком же порядке я пошевелил руками и ногами. Потом отдал приказ телу.

Макото и Рен подставили свои плечи, и я, опираясь на них, поднялся.

От движения кровь начала циркулировать быстрее, и когда мы вышли на лестницу, я ноги переставлял уже не так медленно. Хотя, как спускаться по лестнице, снова пришлось вспоминать. Но на этот раз всё прошло получше.

Я возвращался к жизни. С каждым моментом всё быстрее. И когда мы спустились в холл, я уже не висел на плечах товарищей бездушной куклой, хотя всё ещё опирался на них.

Куратор Забуза посмотрел на меня, и в его взгляде промелькнуло так много всего, что я даже не стал пытаться понять его. Да и не до того мне сейчас было — нужно было двигаться, восстанавливать кровообращение.

Мы вышли на улицу.

Даже странно было увидеть солнце на небе и колючий кустарник на своём месте.

И тем не менее, рука сама легла на ножны — да-да, меня так же обернули простынёй и помогли сунуть за пояс сюрикены и нож. Я теперь с ними ни за что не расстанусь!

Забуза подошёл к кустарнику и уже привычно направил на него электрический разряд. Появилась дорожка, и мы пошли.

Мне было всё равно куда. Я бы с большим удовольствием сейчас полежал бы, но, как сказала Ёсико, тогда мне светила бы лаборатория. А в мои планы попадать туда вообще не входило. Во всяком случае не в качестве подопытного.

Забуза держался рядом. Но вопросов не задавал, и я был благодарен ему, потому что на разговоры сейчас у меня сил не было совсем.

Мы шли по кустарнику, и в какой-то момент мне показалось, что ветки тянутся ко мне. Но не чтобы уколоть, а, чтобы прикоснуться. Как к своему.

Решив, что у меня глюки от лечения Макото, я тряхнул головой и сосредоточился на том, чтобы идти самостоятельно и не падать.

Вышли из кустарника мы около столовой.

Послышались воодушевлённые крики — вчерашнее отсутствие ужина плюс стресс, когда пришлось в спешном порядке учиться преодолевать колючий и ядовитый кустарник, очень сильно способствовали аппетиту. У всех. Но не у меня.

Моё тело молчало и никаких потребностей не высказывало. Кроме того, чтобы спать. Спать я хотел сильно.

— Ты должен хорошо поесть, — сказал мне Забуза, когда я взялся за ручку двери. А потом добавил, обращаясь к Макото: — Проследите, чтобы он хорошо поел, для него это очень важно.

Когда мы зашли в столовую, Макото отвёл меня к столу и усадил.

Я был благодарен ему. Стоять в очереди мне было сейчас не по силам.

Потом передо мной появился поднос с едой и улыбающийся Даичи.

— Куратор сказал, тебе нужно поесть, — с заботой сказал он.

Я слушал его и смотрел, как народ усаживается за стол.

Желающих сидеть за нашим столом оказалось гораздо больше, чем стульев.

Макото сел рядом, потом вложил палочки мне в руку и скомандовал:

— Ешь!

Есть мне не хотелось. Мне ничего не хотелось. Но я понимал: и Забуза, и Даичи, и Макото правы, мне нужно подкрепиться.

Поэтому, заставляя себя, я подцепил палочками кусочек чего-то похожего на тушёное мясо и отправил в рот. И с удивлением обнаружил, что мясо тёплое, даже горячеватое. А ещё оно влажное из-за соуса и волокнистое. Но не жёсткое. Немного пряное и острое — самую малость.