Элементарно, Ватсон!

— Я уже задумывался об этом, — кивнул я. — Особенно принимая во внимание лестницу. Но они смогут снять оконную раму и опустить тебя вниз, как гигантский рояль.

Майкрофт только фыркнул.

— Мне пятьдесят четыре года, Шерлок. В моей голове английское государство. Не голоса, предвыборные речи и прочая ерунда, а его функционирование. Больше никто не знает, как перемещение войск в горах Афганистана отразится на состоянии пустынного побережья Северного Уэльса. Нет больше никого, кто видит целостную картину. Ты можешь представить себе, что натворят эти господа и их дети, когда Индия получит независимость?

Раньше я об этом совершенно не задумывался.

— Индия станет независимой?

— Неизбежно. Через тридцать лет или даже раньше. В последнее время я написал несколько служебных записок на эту тему. Как и по многим другим. Есть записка и о русской революции: она состоится в ближайшее десятилетие. Я проанализировал и проблему с Германией… и многие другие. Только я не жду, что мои служебные записки прочитают и поймут. — Хрипы усиливались. Легкие моего брата дребезжали, как окна в заброшенном доме. — Знаешь, если бы я жил и дальше, Британская империя просуществовала бы тысячу лет, неся мир и достижения научно-технического прогресса всему человечеству.

В прошлом, особенно мальчишкой, услышав от Майкрофта такое вот амбициозное заявление, я пытался его подколоть. Но не теперь, когда он лежал на смертном одре. При этом я знал, что он говорит не об империи как она есть — покрытом трещинами и готовом рухнуть сооружении, возведенном несовершенными и подверженными ошибкам людьми, — но о Британской империи, существующей только в его голове, — мощном фундаменте цивилизации и всеобщего благоденствия.

Я не верю, да и никогда не верил, в империи. Но я верил в Майкрофта.

Майкрофт Холмс. Пятидесяти четырех лет от роду. Он сумел увидеть новое столетие, и королева пережила его лишь на несколько месяцев, хотя родилась почти на тридцать лет раньше; во всех смыслах крепкая старушка. Я спросил себя, есть ли возможность избежать столь печального конца.

— Ты, разумеется, прав, Шерлок, — продолжил Майкрофт. — Если бы я заставил себя заниматься физкультурой. Если бы жил на птичьих зернышках и капусте, вместо того чтобы поглощать стейки. Если бы ходил на деревенские танцы с женой и на прогулки с собакой, да и вообще не шел на поводу у своей натуры. Тогда я смог бы протянуть еще дюжину лет, а то и больше. Но что бы это изменило во всемирном порядке вещей? Очень мало. И рано или поздно у меня началось бы старческое слабоумие. Нет уж. Я придерживаюсь мнения, что потребуется двести лет для создания нормально функционирующих государственных учреждений, не говоря уж о секретной службе…

Я промолчал. Оглядел голые белые стены. Их не украшали ни указы о награждении Майкрофта, ни фотографии, ни картины. Я сравнил аскетическую пустоту с моими апартаментами на Бейкер-стрит, заваленными всякой всячиной, и задумался — не в первый раз — об интеллекте Майкрофта. Все, что ему требовалось, хранилось внутри: то, что он видел, испытал на собственном опыте. Прочитал в книгах. Он мог закрыть глаза и ходить по залам Национальной галереи, или неспешно выбирать книгу в читальном зале Британского музея, или сравнивать сведения разведки с границ империи с ценой шерсти в Уигане и статистикой по безработице в Хоуве, чтобы потом, исходя только из этого, продвинуть человека по службе или без лишнего шума ликвидировать предателя.

Майкрофт с жутким хрипом вдохнул, а потом сказал:

— Это преступление, Шерлок.

— Не понял?

— Преступление. Это преступление, брат мой, такое же отвратительное и чудовищное, как и мелкие убийства, которые ты расследуешь. Преступление против человечества. Против природы, против порядка.

— Должен признать, мой дорогой друг, я не очень тебя понимаю. Какое преступление?

— Конкретно — моя смерть, — ответил Майкрофт. — И смерть вообще. — Он встретился со мной взглядом. — Я серьезно. Разве это не преступление, достойное расследования, Шерлок, старина? Расследования, которое отнимет у тебя несколько больше времени, чем ты потратишь на то, чтобы определить, что бедолагу, который дирижировал духовым оркестром в Гайд-парке, убил третий корнетист, использовав стрихнин.

— Мышьяк, — поправил я его.

— Думаю, ты выяснишь, — прохрипел Майкрофт, — что мышьяк, который, без сомнения, присутствовал, сыпался на его ужин с покрытой зеленой краской эстрады. Симптомы отравления мышьяком — классический ложный след. Нет, прикончил бедолагу стрихнин.

Майкрофт мне больше ничего не сказал ни в тот день, ни позже. Его последний вздох пришелся на вечер следующего четверга, а в пятницу сотрудники похоронного бюро «Снигсби и Молтерсон» вынули оконную раму в комнате с белыми стенами и опустили останки моего брата на мостовую, как гигантский рояль.

На похоронах присутствовал я, мой друг Ватсон, наша кузина Харриет и — в строгом соответствии с указаниями Майкрофта — никого больше. Ни из правительства, ни из министерства иностранных дел, ни даже из клуба «Диоген». Майкрофт при жизни держался подальше от людей — остался отшельником и в смерти. Итак, три человека и священник, который брата моего не знал и понятия не имел, что предает земле не просто человека, а всемогущую руку британского правительства.

Четверо крепких мужчин держали веревки, опуская останки моего брата в глубины его вечного упокоения. Посмею сказать, они едва сдерживались, чтобы не проклинать вслух вес гроба. Каждому я дал по полкроны чаевых.

Майкрофт умер в пятьдесят четыре, и когда гроб опускали в могилу, я буквально слышал, как он, шумно хрипя, говорит мне: «Разве это не преступление, достойное расследования?»

Акцент у чужака оказался не такой уж сильный, и, несмотря на ограниченный словарный запас, он пытался говорить на местном наречии или похожем на него. Обучался он быстро. Старый Гао откашлялся и сплюнул в пыль. Ничего не отвечал. Не хотелось ему вести чужака на холм, не испытывал он желания тревожить пчел. По опыту старый Гао знал: чем меньше беспокоишь пчел, тем лучше они себя ведут. А если они ужалят варвара, что тогда?

Волосы у чужака были серебристо-белыми и редкими, а нос — первый варварский нос, увиденный старым Гао, — громадным и крючковатым и напомнил старому Гао орлиный клюв. Цветом загоревшая кожа чужака не так уж и отличалась от кожи старого Гао, и ее прорезали глубокие морщины. Старый Гао сомневался, что в состоянии прочитать выражение лица варвара так же верно, как выражение лица нормального человека, но у него сложилось ощущение, что человек этот настроен очень серьезно и при этом, возможно, несчастен.

— Зачем это вам?

— Я изучаю пчел. Ваш брат говорит: здесь есть большие черные пчелы. Необычные пчелы.

Старый Гао пожал плечами, но поправлять чужака по части неточно указанного родства не стал.

Чужак спросил, поел ли старый Гао, и когда тот ответил, что нет, попросил вдову Цань принести им супа и риса, а также чего-нибудь вкусненького, что найдется на кухне. «Вкусненьким» оказалось тушеное блюдо из древесных грибов, овощей и крошечной прозрачной рыбешки размером чуть больше головастика. Мужчины ели молча. Когда закончили, чужак сказал: