Элиза и Беатриче. История одной дружбы

Вдруг мне захотелось его поцеловать. Причем не просто, а как мои одноклассницы в туалете в школе рассказывали: «Он мне засунул язык в рот, все обслюнявил, и я чувствовала его зубы». От этих откровений меня подташнивало… Теперь я хотела того же.

Мы замолчали. Увязли в тишине, которая, однако, была чем-то наполнена. Он как будто догадался, о чем я думаю. И ему понравилось.

– Значит, тебе тоже больше нравится поэзия, чем проза?

Я ответила честно:

– Дома лежит «Ложь и чары» – тысячу раз начинала, но не идет. Стопорюсь, и все. А вот с Леопарди такого не бывает. И с Антонией Поцци. И с Умберто Сабой. И с Витторио Серени.

Лоренцо казался заинтересованным.

– Сколько тебе лет?

– Четырнадцать. А тебе?

– Пятнадцать. Никто не знает Серени. А ты знаешь.

– «Человеческие инструменты» [9] , – сказала я.

Стараясь не проговориться, что это все заслуга Сони, библиотекарши из Биеллы, а не моя. Она была помешана на итальянской поэзии и сама писала стихи. Публиковалась за свой счет, рассылала свои сборники всем ныне живущим поэтам в надежде, что кто-нибудь ей ответит. Но в итоге лишь опустошила свой счет.

9

Книга Витторио Серени.

Однако Биеллы больше не было. Мое «раньше» кануло с концами.

– «Место для отдыха», – нахально продолжала я перечислять. – «Граница». – Я словно бы не говорила, а раздевалась. – «Переменная звезда».

– Это невозможно, чтобы ты знала все его сборники.

Видела, мама? Книги – нужная вещь.

– А какую музыку слушаешь?

Я неуверенно улыбнулась. Но ставки сделаны, к тому же я вошла во вкус.

– Металл, рок, хардкор-панк, – сгустила я краски.

– Хардкор? – изумился он.

– The Offspring, Green Day, Blink-182. И Мэрилин Мэнсон.

– Читаешь Серени и слушаешь Мэрилина Мэнсона?

Мы просто смотрели друг на друга. Нет, неправда: пуговицы, молнии, шнурки – все было расстегнуто, развязано; мы были наги. И невероятно близки.

– Почитай мне Пенну, – попросил он.

Я открыла наугад.

Тянут тяжелый плуг волы по равнинеВ ярких лучах. Задуши меня поцелуем.

– Еще.

Я подчинилась:

Как пьет из фонтана мальчик, так мы с тобоюГрешны и безгрешны. Задуши меня поцелуем [10] .

– Еще раз первое.

Я взглянула на него и перечитала только концовку:

– Задуши меня поцелуем.

Мне кажется, каждый из нас в тот момент чувствовал сердце другого.

– Это все Мандельштам виноват, которого я два часа читаю и уже опьянел… или Пенна… Не знаю, но, в общем, я скажу. Я всегда представлял, как однажды приду сюда и встречу девчонку вроде тебя, которая будет тут сидеть одна и читать. Ну, не то чтобы она была прямо как ты, физически, но… Черт, это и правда ты. Все так и случилось.

10

Пер. Е. Чевкиной.

Я сидела не дыша.

Лоренцо придвинулся ближе. Мне хотелось отстраниться, сбежать. Но тело не шевельнулось. А даже наоборот – замерло в ожидании. Что Лоренцо приблизит свое лицо к моему. Что проделает эту штуку с языком, после которой – я тогда еще точно не знала – можно, наверное, забеременеть. Но меня это не волновало. Я была готова броситься в омут с головой. Наивно, простодушно.

Он скользнул губами по моему рту. Наши губы соприкоснулись. Приоткрылись. Запечатали друг друга. Вся моя жизнь, все мое существо словно бы перетекло сейчас сюда, в эту странную жаркую точку.

Лоренцо резко отстранился.

– Прости. – Он провел рукой по волосам, опустил глаза: – Я совсем с ума сошел.

Он поднялся. И не смог даже заставить себя попрощаться.

Сбежал в итоге он. А я осталась сидеть на стуле. Ощупывая рот и не вытирая слюны. Думая о незнакомке внутри себя – такой бесстыдной, такой непохожей на мое представление о себе.

Я целовалась. С незнакомцем. На улицу я вышла ошарашенная. Солнце в зените ослепило меня, выбило почву из-под ног. Кто-то закричал:

– Синьора, синьора! Вон та девочка, это не она?

– Где?

– Вон там, у библиотеки!

Я сфокусировалась на происходящем. Какой-то мужчина показывал на меня. Из глубины улицы бежали мама и Никколо. Я не смотрела на брата, только на нее. Она надвигалась, вырастала, точно фура. Ближе, ближе. Пощечина. Всего одна. Сплющила мне лицо.

– Никогда больше не смей! Никогда! – орала она.

И больше ни слова. Мы вернулись к машине в абсолютном молчании. Дома я даже не стала обедать. Все разошлись по своим комнатам, заперлись от остальных. Такого у нас еще не было.

Лишь ближе к вечеру ко мне постучался Никколо. Пришел рассказать, сколько меня не было: почти три часа. Они уже не знали, где искать, кого спрашивать.

– Мама совсем с ума сошла, останавливала на улице всех подряд, кричала: «Элиза!» Так громко, что люди из окон высовывались. Потом мы вернулись обратно к игровым автоматам.

– Папе сообщили?

– Нет. Мама хотела в полицию звонить, а потом ей пришло в голову, что ты можешь прятаться в библиотеке. И пришлось идти в туристический офис узнавать, где она, потому что табачник говорил одно, мороженщик – другое… Полный хаос.

От мысли, что мама знает меня как облупленную, у меня на глаза навернулись слезы. Я принадлежу ей, моя любовь к ней неизлечима. И все же.

Невинность я уже потеряла.

* * *

За ужином я все время думала только о Лоренцо. Отец, вернувшийся с последнего в этом семестре экзамена, расписывал нам белые пляжи и природные оазисы региона. Даже обещал маме свозить ее в столицу и показать университет, где он работает. А она то накручивала волосы на палец, то откидывала их назад, поглаживала столовые приборы, покусывала нижнюю губу: вылитая я с Лоренцо тем утром. Никколо, чтобы не видеть и не слышать всего этого, ел, уткнувшись в тарелку и закупорив уши наушниками плеера.

После ужина, запустив посудомойку и отдраив плиту, отец предложил маме прогуляться, и она тут же согласилась.

– А вы? – прибавили они после паузы. – Хотите тоже пройтись? Тут рядом, за мороженым?

Было очевидно, что они хотят пойти вдвоем, а мороженое – лишь предлог. Брат сидел весь багровый. Никто из нас не отозвался.

Но мы подслушивали, как они, переодеваясь в спальне, перекидываются шутками. А потом еле кивнули головой, когда пришли в кухню попрощаться с нами, все расфуфыренные. Мама в том же платье, что и утром, но на каблуках и с накрашенными губами. Отец – это надо было видеть: он явно постарался, но его фантазии хватило лишь на бермуды с безрукавкой. Они так мало подходили друг другу, но были такие счастливые.