Элиза и Беатриче. История одной дружбы

– Мы почти одинаковые, – заключила Беатриче, сильнее сжав мою руку. Потом повернулась ко мне: – Ты порвала плеву? Я сама пробовала, но не получилось.

– Как пробовала?

– Тампоном сестры.

Тот факт, что у нас обеих внутри было это неизведанное, отгороженное пространство, проблема, требующая скорейшего разрешения (хоть и неясно зачем), вдруг приблизил меня к ней.

Я собиралась сказать ей, что это возможно, что в письме я наврала и мне еще только предстоит все изучить, что надо объединить усилия и стряхнуть с себя вот это, этот стыд. Лечь рядом, найти удобное положение, понять, как мы устроены. Я уже чуть было не предложила ей это – и вдруг мы услышали стук, и дверная ручка резко дернулась.

– Можно?

Мы подскочили на месте. Я в ужасе уставилась на ключ. Тот дрогнул, но устоял, спасая нас. Мы бросились к одежде, хватая трусы, напяливая их задом наперед.

– Секунду, секунду! – крикнула я отцу.

Носки, джинсы наизнанку, взрыв адреналина – как в тот раз, когда мы сбежали из «Розы Скарлет» с добычей на четыреста тридцать две тысячи лир. Вот так я себя чувствовала рядом с Беатриче. Ничьей дочерью. А значит, свободной. Собой.

* * *

Если подумать, то просто фантастикой кажется, как эти двое мгновенно нашли друг друга.

Отец до сих пор неустанно следит в интернете за успехами Беатриче. И я его понимаю: он ведь к ним причастен. Но он еще и упорно рассказывает о них мне, когда я ему звоню, а это уже раздражает. Мы друг от друга живем далеко, и у нас полно важных тем для обсуждения – например, его здоровье, – а он в итоге все равно съезжает в разговоре на Беатриче. Вчера она была в Токио, сегодня в Лондоне. Я теряю терпение, мы ругаемся. Я в очередной раз напоминаю ему: меня не интересуют ее идиотские разъезды, потому что мы больше не подруги. Упрекаю, что раньше он читал научную литературу, что-то умное, а теперь ударился в гламур. Ладно, сейчас надо успокоиться и вернуться опять в тот день.

Когда я наконец открыла ему и он смог просунуться в дверь с пакетами в руках, то увидел следующую картину: растрепанная Беатриче в юбке задом наперед, с двухметровыми ногами в мелкую сеточку. Наверное, его это смутило, а может, изумило. С теплотой в голосе он сказал очевидную ложь:

– Элиза много о тебе рассказывала. Добро пожаловать к нам.

– Здравствуйте, – кокетливо ответила Беатриче. – Знаете, а мне очень интересно все про компьютеры! Вы меня научите?

– Когда захочешь! – Он торжествующе поднял пакеты с покупками: – А пока вот – еда.

Думаю, это все интуиция, которой Беатриче всегда было не занимать, и моему отцу тоже. Они жили в будущем и не боялись перемен. А я со своей поэзией и дневником на замочке в четырнадцать лет уже спряталась от жизни. За словами, за бумагой. Сидела там внутри испуганно, настороженно и подглядывала за ними в щелочку. Такова уж моя участь.

– Дайте мне минуту и приходите на кухню.

Папа закрыл дверь, и Беатриче прокомментировала:

– Какой красавчик!

Хватит ломаться! Я хотела наорать на нее, но сдержалась. Мы пошли на кухню и увидели там отца, сидящего у плиты, довольно улыбающегося в бороду, а напротив него – полный стол еды, накрытый как на день рождения, который в моем случае никогда не отмечали.

Беатриче задохнулась от детского восторга, и то, что за этим последовало, никогда больше не повторялось. Она взяла печенье и сунула его в рот целиком. Схватила кусок вишневого пирога и прикончила его в два укуса. Перешла к несладкому: два куска пиццы. Горсть картошки фри. Я увидела ее с набитыми щеками, с искрящимися от удовольствия глазами.

– Никому не говорите, – промычала она с полным ртом.

Потом остановилась, точно отрезвела. Смущенно вытерла рот и подбородок салфеткой. Сказала, что ей нужно в ванную, и убежала. Вероятно, все выблевала.

Я осталась вдвоем с отцом. Представила, как на торте, подрагивая, горит свечка. Подумала, что мама не звонит уже неделю. Папа подвинулся ближе, и я, догадавшись, что он хочет обнять меня, схватила картошку и ушла к себе в комнату.

Появилась Беатриче: макияж, одежда и прическа в идеальном порядке. Мы вернулись к учебе, теперь уже серьезно. Как и почти каждый день в течение пяти следующих лет: волосы собраны заколками, на кровати разбросаны словари, пальцы в чернилах. Мы провели два напряженных часа, сидя над lupus, lupi, над мужским родом на – er и – ir и средним родом на – um. Когда Беатриче собралась уходить, я резко спросила ее:

– Как его зовут?

– Кого?

– С кем ты хочешь это сделать.

Беа только что уложила в рюкзак латинскую грамматику. Она подавила изумление:

– Ни с кем.

– Не верю.

– Мне нельзя встречаться с парнем, мать не позволяет. На первом месте моделинг, школа. И она права, иначе я кончу как она: стану чьей-то женой в провинции.

– Но ты же хочешь потерять девственность.

– В четырнадцать лет девственность – признак отсталости.

Я выждала время, пока она судорожно собиралась, дрожащими пальцами застегивала молнию на кармане рюкзака.

Первое правило для тех, кто хочет стать писателем, – читать. А второе? Наблюдать. Педантично, скрупулезно, напрягая все осязательные щетинки, ощупывая каждую деталь со всех сторон, просвечивая насквозь в поисках слабины.

– А кто тебе делал форсировку скутера?

Беатриче побледнела.

– Скотина ты, – обвинила она.

И это – третье правило.

Ее родители вряд ли пошли бы в подпольный автосервис, а друзей у нее не было. С горсткой фальшивых подруг, приходивших к ней домой, они делились тенями для век, но никак не деталями глушителя. Да, Беа, я удовлетворенно улыбнулась, ты меня многому научила.

– Мы ведь трусы снимали, – напомнила я. – Кровный договор уже работает.

Ты должна рассказывать мне это. То, что другим знать не положено. От чего нам будет стыдно и приятно до ужаса. Правду. Преступление, таящееся в повседневности. Безобразие, прикрытое хорошими манерами. С этого самого момента наши с ней судьбы начнут расходиться и разойдутся навсегда; но пока что, этой зимой, в четвертом классе лицея, мы были повязаны общими тайнами.

– Если мои узнают, они меня убьют.

– Имя.

– Мать меня в подвале на ночь закроет. Она это может.

– Имя.

Беатриче грызла ноготь, мусолила заусенец. Не хотела говорить.

– Это он тебе делал форсировку скутера?

Она кивнула.

– Он в лицее учится?

– Нет, мотокроссом занимается.

– А школа?

– Он не ходит в школу.

– Сколько ему лет?

– Двадцать один.

– О-ла-ла! – Мне стало весело.

– Нет, ты не понимаешь, как это опасно! Нельзя, чтобы об этом узнали. Меня тогда дома запрут. Отец меня убьет.