Елизавета I

Во-вторых же, нужно отметить, что Эшем, при всей своей искренности и симпатии к царственной ученице, был склонен преувеличивать ее успехи даже не оттого, что Елизавета была сестра короля, но оттого, что она женщина. Это разом удваивает их цену.

Он смотрел на нее, как, впрочем, и на всех образованных женщин, как на отклонение от нормы; во всяком случае, мерил иными сравнительно с образованными молодыми людьми стандартами. Может, отчасти поэтому он находил такое удовольствие в занятиях с Джоном Уитни — еще одним своим учеником. Тот учился вместе с Елизаветой и отличался феноменальными способностями и трудолюбием. Из-за недостатка помещений Эшем спал с ним в одной комнате, и они так сблизились, что, когда в августе Уитни внезапно скончался, Эшем впал в глубокую меланхолию и всерьез подумывал о скором возвращение в Кембридж.

Если первые несколько месяцев занятий с Эшемом были омрачены домашними сварами, то в Честнате их прервала болезнь. Елизавету начали донимать простуды и головная боль, нередко приковывавшие ее к постели и вообще понижавшие работоспособность. Может быть, из-за чрезмерного напряжения они и возникли, ибо она с детства была близорукой и глаза быстро уставали. А скорее, впрочем, сказывались эмоциональные перегрузки.

Елизавета никак не могла выкинуть из головы Екатерину и Сеймура. Гневная вспышка мачехи все еще была свежа в памяти, а в ушах по-прежнему звенели слова: «Случись беда, и ты обо мне услышишь». Возможно, в них звучала угроза, но Елизавета решила принять их как жест примирения и в письме мачехе поблагодарила за сказанное. Тем не менее, по собственному ее признанию, «все мужчины» считали их с мачехой непримиримыми врагами, и самое большее, на что она была при таких обстоятельствах способна, это выразить сожаление в связи с отъездом, особенно учитывая «некрепкое здоровье» Екатерины, и заверить ее, что, хотя особо она на эту тему и не распространяется, предупреждение принято всерьез. Приближались роды, и в другом письме — тон которого выдает сохраняющуюся напряженность между корреспондентками — Елизавета выражает обеспокоенность состоянием мачехи, чья беременность протекала весьма нелегко. «Если бы я присутствовала при рождении, — пишет она, — то непременно задала бы младенцу хорошую взбучку за все те страдания, что он причинил Вам».

Пришел «добрый час». Родилась девочка. Однако Екатерине становилось все хуже, а ясность рассудка то и дело перемежалась с полным затмением сознания. Елизавета Тайритт, падчерица Екатерины в первом браке и одна из самых приближенных к ней фрейлин, описывает последние ее тяжелые часы. Незадолго до смерти, пишет она, Екатерина обронила, что «в душе ее поселился такой страх, что жить с ним невозможно». В спальне умирающей собралось много народу, Сеймур сидел у кровати, не выпуская из рук ладони жены.

Хотя было очевидно, что конец близок, леди Тайритт попыталась ободрить умирающую. Но Екатерина как будто не услышала ее слов, неожиданно разразившись гневной тирадой: «Никому я не нужна, те, кто должен заботиться обо мне, только смеются над моим несчастьем. И чем больше добра я делаю, тем меньше получаю взамен». «Да как же так, родная, — немедленно откликнулся Сеймур, — что же я тебе сделал дурного?» «Сделал, сделал. — Голос Екатерины был слаб, но в нем явственно звучали обвиняющие нотки. — Еще как сделал», — шепотом добавила она.

Разум Екатерины был «помрачен», но эти слова, отмечает леди Тайритт, она произнесла «ясно и отчетливо».

Последовала новая вспышка, на Сеймура, прилегшего рядом с женой и всячески «пытающегося успокоить ее», обрушился поток едких обвинений — мол, это он виноват во всем, что с ней происходит. Это он якобы не дал ей как следует поговорить с врачом после родов, а ведь такая консультация могла спасти ей жизнь. Сеймур пытался мягко возразить, но она не дала ему и слова произнести. «Милорд, — четко, с расстановкой сказала Екатерина, — чего бы я только не отдала, чтобы хоть словом перемолвиться с доктором Хьюком, но не посмела, вас огорчить боялась».

И далее она продолжала в том же духе, к великому смущению присутствующих, которые, хотя и жалели ее бесконечно, не знали, как себя вести. Леди Тайритт совсем не по себе сделалось от этой тяжелой сцены. «Видно, ей было так худо, — пишет она, — что у меня сердце рвалось на части».

Конец страданиям пришел между тремя и четырьмя утра 5 сентября 1548 года, за два дня до пятнадцатилетия Елизаветы. Джейн Грей, которая в последнее время жила в доме Сеймуров, взяла на себя обязанности главной плакальщицы, часами сидя у гроба при тусклом пламени свечей и собирая традиционные пожертвования на похоронах. Погребальная церемония прошла в строго протестантском духе, пели псалмы и Те Deum по-английски; службу вел пастор-реформатор Кавердейл. Обращаясь к присутствующим, он призывал их отказаться от старых предрассудков и увидеть в похоронах дань памяти праведной жизни усопшей. Сама Екатерина, насколько известно, неизменно была против оплакивания мертвых, ибо, как она однажды написала, это означало бы вызов заповедям Бога, ведь смерть близкого — это тоже часть верховного замысла. «Скорбят и оплакивают уход человека только те, кто сомневается в вечной жизни за гробом: те же, кто знает, что смерть в этом мире означает возрождение в мире ином, жаждут смерти, полагая ее за счастье и вовсе не считая исходом, который должно оплакивать».

То, что Екатерина явно не призывала собственный конец, стремясь к вратам вечной жизни, только способствовало распространению слухов, будто ее отравили. Уж слишком подозрительны были обстоятельства смерти. Сеймур без ума от Елизаветы — многие утверждали даже, что он соблазнил ее, — и вот не проходит и нескольких месяцев, как умирает нелюбимая жена, проклиная его на смертном одре за все причиненные им страдания. Он явно собирается жениться на Елизавете; иначе зачем держит при себе все окружение покойной — не только слуг, но и фрейлин, и камеристок, и вообще весь двор? Конечно, в ожидании новой хозяйки королевской крови. И леди Тайритт, и ее муж по отдельности предупреждали Кэт Эшли о кажущихся столь очевидными замыслах адмирала, напоминая, что по закону такой брак может состояться только с одобрения Тайного совета. К тому же есть и соображения практического свойства. Если Кэт дороги покой и благополучие Елизаветы, разве может она допустить, чтобы ее окружали люди Екатерины — женщины, бывшие свидетельницами бурных событий последних полутора лет и шепчущиеся на всех углах, что госпожу их «довели до смерти» ради Елизаветы, которая с охотою дала Сеймуру соблазнить себя.

Если же верить самому вдовцу, то утрата жены поначалу его «настолько ошеломила, что он вовсе голову потерял», и прошло несколько недель, прежде чем он пришел в себя и сообразил, на каком свете живет. Тем не менее Сеймур заранее озаботился тем, чтобы жена по завещанию отписала ему все свои немалые богатства, и теперь думал о том, как бы их умножить. Он рассчитал, что может позволить себе сохранить всех слуг королевы — не только женщин, но и сотню с чем-то дворян и йоменов, всегда находившихся при Екатерине, а за Джейн Грей будет, «как за собственной дочерью», ухаживать мать покойной Екатерины. На самом деле смерть жены предоставила Сеймуру возможность продемонстрировать все свое значение в государстве. Теперь, когда он вышел из ее тени, все увидят, чего он в действительности стоит. В ответ на замечание графа Рутленда, будто, напротив, «влияние его заметно ослабло», Сеймур только фыркнул презрительно: «Чушь! Никогда еще в Совете меня так не боялись и не уважали».

Но за этой похвальбой скрывалось беспокойство, понуждавшее его не медлить с осуществлением задуманной смелой комбинации. Не то чтобы он с самого начала спешил с ударом — напротив, готовил его много месяцев. Но развитие событий (если согласиться с тем, что смерть жены он ничуть не «ускорил») застало его врасплох. Теперь надо действовать, то есть собирать силы, жениться на Елизавете, брать верх над королем и Советом как можно быстрее, пока принцессу не выдали за кого-нибудь другого и пока он остается в фаворе у короля Эдуарда. А главное — пока его брат или Дадли не осознали весь размах его замысла и не противопоставили ему силу. Это, разумеется, неизбежно, но, если поторопиться, он будет готов принять вызов.

Вскоре после смерти Екатерины Сеймур отправился на запад страны привести в состояние полной боевой готовности верных себе людей и обзавестись новыми. Действовал он методами испытанными, раньше они неизменно приводили к успеху. Считая его союзником, Сеймур поделился своими планами с графом Рутлендом. «Дворяне — хорошая опора, — говорил он, — но еще лучше — честные и зажиточные йомены, они истинные коноводы». Дворянин может заколебаться, йомен — никогда. «Выкажи им свое уважение, отобедай как-нибудь по-дружески у них дома, — говорил Сеймур, — и все — они твои».

В глазах адмирала вся Англия представляла собою обширное поле сражения, и самое большое удовольствие доставляло ему разложить на коленях карту страны и, упираясь пальцем то в одно, то в другое место, приговаривать: «Вот в этих краях живут мои друзья», «здесь — территория регента», «здесь — Ворвика (Дадли)». По его подсчетам, выходило, что собственные арендаторы и слуги плюс последователи, которых можно рекрутировать в других местах, составляют такую армию «верных людей», которой не могут похвастать ни регент, ни Дадли. А там, где нет дружбы, верность можно купить за деньги. Бесценного союзника Сеймур обрел в лице сэра Уильяма Шеррингтона, одного из приближенных короля и владельца монетного двора в Бристоле, который снабжал его средствами, необходимыми для осуществления проекта. «Поверьте, Шеррингтон, — говорил, по воспоминаниям последнего, адмирал, — все, что нам нужно, это десять тысяч наличными. Найдется у вас такая сумма?» Шеррингтон заверил, что найдется, и сделка была заключена. Несколько месяцев спустя, когда у Сеймура проводили обыск, в доме обнаружились целые мешки с серебром.