Елизавета I

— Я заранее приказал Буллу, палачу из Тауэра, отправиться в Фотерингей, — сказал он.

Лестер взглянул на него и покачал головой.

— Как вы предусмотрительны, друг мой, — сказал он.

Теперь он понял, почему Елизавета не любила своего секретаря.

8 февраля 1587 года Мария Стюарт, королева Шотландская, вдовствующая королева Французская, наследница трона Англии, Ирландии и Уэльса в последний раз вошла в большой зал Фотерингея. Ей велели приготовиться накануне вечером, и она провела последние часы своей жизни в молитве и спокойных приготовлениях. Все бури отбушевали, честолюбие и эгоизм куда-то исчезли, она стала спокойной и отрешённой. Всю ночь она молилась: за друзей и даже за врагов — искренне обещала им прощение, надеясь быть прощённой сама. С подлинным смирением она молилась за себя. Она молилась за тех, кто пострадал из-за неё, пусть даже косвенно. Она молилась за Дарнли, старалась понять его и проникнуться к нему жалостью, хотя могла справедливо назвать его первопричиной всех своих несчастий. Выйдя за него замуж много лет назад, она сделала свои первый шаг по дороге на эшафот. Наконец, она смогла думать о нём, о своём сводном брате Джеймсе и о Босуэлле без укора и ненависти. Но она так и не смогла простить свою кузину Елизавету и поэтому решила вовсе о ней не думать. Остатки своего имущества она поделила между фрейлинами и слугами; она настояла на том, чтобы надеть свой лучший бархатный наряд и лучший парик и накрасила своё печальное, усталое лицо, будто направлялась на государственный приём. У подножия эшафота она увидела лишь одно дружеское лицо — то был заметно постаревший граф Шрусбери, её давний друг, сделавший в те годы, когда был её тюремщиком, многое, чтобы облегчить её участь. Когда он взглянул на неё, у него на глазах были слёзы; Мария Стюарт на прощание подала ему руку и стала медленно подниматься по ступеням.

Роберт сидел у камина, обняв одной рукой за плечи королеву Англии. Ставни на окнах были закрыты, в комнате жарко натоплено и светло; несколько свечей и пылающие в камине поленья бросали на стены причудливые отсветы. Лестер и Елизавета поужинали вдвоём, и она, чтобы доставить ему удовольствие, съела больше, чем обычно. Она выглядела больной, неимоверно осунулась, глаза запали, у неё пропал аппетит и даже желание охотиться. Казалось, с тех пор, как казнили Марию Стюарт, она постарела на десять лет. Лестер ожидал, что она притворится разгневанной, узнав о том, что казнь совершилась; он не удивился, когда она обвинила его и государственный совет в том, что они переслали приговор Паулету без её ведома, и со слезами на глазах заявила иностранным послам, что никогда не предполагала привести его в исполнение. Он не возмутился, когда она выместила свой гнев на ни в чём не повинном Дэвидсоне и бросила его в Тауэр. И всё же он был изумлён, когда она повелела похоронить Марию Стюарт с почестями в соборе Питерборо и потратила на её погребение немыслимую сумму в сорок тысяч фунтов. Тогда он начал верить в искренность её горя; он ещё больше уверился в этом, когда увидел, что её здоровье стало заметно сдавать. Она часто плакала, даже будучи одна. По ночам она металась по своим покоям, будучи не в состоянии заснуть, и не притрагивалась к пище. И вот ночь за ночью ему приходилось выслушивать её излияния, полные упрёков и оправданий, удивляясь тому, как смерть человека, которого она никогда не видела и который был её смертельным врагом более двадцати лет, подорвала её телесные силы и волю. Он всегда считал её суровой и жестокой; теперь же она мучила себя, требуя прочесть отчёт о казни Марии Стюарт, и ругала на чём свет стоит пастора из Питерборо, который надумал спорить с несчастной женщиной на эшафоте, порицая её веру, которая осталась для неё единственным утешением.

— Они совсем лишены жалости, эти смиренные слуги Божьи, — злобно сказала она, поворачиваясь к нему. Они снова и снова возвращались к разговору на эту тему.

— Она дала ему достойный ответ, — проговорил Лестер.

— Она держалась достойнее, чем большая часть тех собак, что окружают меня, окажись они на её месте.

— Так оставь её в покое! — стал настаивать он. — Иначе было нельзя, и тебе это известно. Она умерла достойнее, чем жила; забудь её, госпожа. Ты всегда говорила мне, что лишь глупцы роются в прошлом — куда делась твоя всегдашняя непреклонность?

— Иногда мне кажется, что моя непреклонность лежит в её могиле в Питерборо. — Елизавета оперлась на него и вздохнула. — Борясь за корону, я не гнушалась интриг, но сейчас мне кажется, что я убила часть себя. Я унижена этой казнью, и лишь ты из них всех понимаешь меня настолько, что знаешь почему.

— Я тебя понимаю и люблю, — негромко ответил он. — Даже слишком, чтобы позволить тебе зачахнуть из-за того, чего нельзя было избежать. Она должна была умереть, а ты должна жить. Именно сейчас больше чем когда-либо, или окажется, что всё это было напрасно. Не думай об этом больше и не говори. Клянусь тебе, что это последний раз, когда я беседую с тобой на эту тему.

Она искоса взглянула на него.

— Слишком выспренние слова, Роберт. За последние месяцы я достаточно действовала по чужой указке.

— Я ничего тебе не указываю, — сказал он. — Но я хочу, чтобы ты улыбнулась и показала силу своего духа. В прошлом ты не раз мне напоминала, что ты королева, сейчас не время показывать, что ты всего лишь женщина.

— Этого мне нельзя было делать никогда, — устало проговорила Елизавета. — Я не могла этого показывать всю свою жизнь.

— Ты не можешь перемениться, — сказал он ей.

Внезапно она улыбнулась ему и дотронулась рукой до его лица.

— Каким ты стал умницей, Роберт; что бы я без тебя делала? Ты единственный, кто видит меня насквозь, кто видит седину под париком, морщины под краской... А как поживает леди Лестер? В последнее время ты, по-моему, видишься с ней не часто.

— Она здорова, — ответил он после минутного колебания. Елизавета всегда заговаривала о его жене перед ссорой.

— Я простила тебе это, — сказала она. — Если ей не терпится тебя увидеть, пусть подождёт ещё немного. Мне ты принадлежишь в первую очередь.

— Так было всегда и будет впредь.

Елизавета вгляделась в огонь; только что беспомощно привалившаяся к его плечу, она вдруг выпрямилась, и с её лица исчезло выражение апатии.

— Скоро ты мне понадобишься ещё больше, Роберт, — внезапно сказала она. — Мне очень скоро понадобятся все мужчины в Англии, которые верны мне и способны держать в руках оружие. Сейчас я говорю это в последний раз: Мария Стюарт мертва. Однако дело с нею обстоит как с тем драконом из притчи, у которого на месте срубленной головы вырастает новая. Я поступила так, как желал ты, Бэрли и все вы — если хочешь, как нужно было поступить. Теперь настало время отвечать за последствия этого поступка, а они таковы: Филипп Испанский снаряжает против нас свою Армаду. Наши шпионы доносят, что она будет готова через полгода!

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

За много сотен миль от Англии во дворце Эскуриал недалеко от Мадрида сидел Филипп II, король Испанский. Многие годы весь его досуг занимало строительство этого высокого угрюмого здания, в котором он даже предусмотрел для себя великолепную гробницу. Здание было тёмным и величественным, а из его окон открывался вид на столицу Испании, на пёстрые поля и апельсиновые рощи, сжигаемые беспощадным солнцем. Однако Филипп редко любовался этой панорамой. Солнце и яркие краски были ему не по вкусу; он украсил свои покой мрачными гобеленами и обставил тёмной мебелью и вот уже более сорока лет одевался в чёрный бархат.

В молодости он был красив, но производил впечатление сдержанного и холодного человека. Его редкие теперь волосы некогда были льняного цвета, а выпуклые глаза светло-голубые. То были тяжёлые глаза, холодный взгляд которых подчёркивала некрасиво выдающаяся вперёд нижняя губа. Сейчас Филиппу был шестьдесят один год, но его наружность и манера говорить были под стать древнему старцу. Его тело совсем высохло, так как образ жизни он вёл почти монашеский. Он очень мало пил и ел, много молился и присутствовал на всех богослужениях изо дня в день, почти не спал и работал так, что изматывал всех вокруг себя.

Было трудно поверить, что он испытал когда-либо в жизни сильное чувство или совершил хоть один поступок под влиянием страсти. Казалось, у него нет души: он ни разу в жизни не повысил голоса, его приказания всегда звучали как просьбы. Но тем не менее он похоронил трёх жён, а когда ему изменила любовница, он замуровал её в камере без окон, лишив солнца и свежего воздуха, пока она не умерла. Эта любовница и была ключом к разгадке тайны личности Филиппа. Жён ему выбирали другие; это были немолодая и некрасивая королева Мария Английская, которую он оставил, и она умерла в одиночестве, а также две французские принцессы, которых он особо не жаловал; однако Анну Эболи он выбрал сам для собственного удовольствия. Она была красива и отличалась пламенным темпераментом; в отрочестве она лишилась глаза, фехтуя со своим пажом. Она не отличалась крепостью нравственных устоев, религиозностью или смирением, но удовлетворяла неумеренную похоть и властолюбие, которые сжигали Филиппа, тлея под личиной вежливости и сдержанности, подобно глубоко скрытому пламени вулкана.

С ней он поступил с жестокостью отъявленного эгоиста. Он выбрал наказание для Анны, гениально угадав, что именно доставит наибольшие страдания этой неугомонной, деятельной женщине, страстно любившей жизнь. А затем, когда она умерла, он совершенно забыл о ней. Он поддерживал и поощрял инквизицию, первоначально созданную с целью очистить Испанию от мавританских и еврейских ересей, и превратил её в грозное орудие политической борьбы. Он в значительной степени изолировал испанскую церковь от влияния папы римского и, когда считал нужным, игнорировал вмешательство Ватикана в дела своего государства. Он был самый властолюбивый монарх во всём христианском мире, и из всех королей, которые когда-либо правили Испанией, его боялись больше всех. Вот уже почти тридцать лет он вынашивал план завоевания Англии. Он был терпелив, ибо время для него ничего не значило; он был склонен считать себя бессмертным, даже тогда, когда в одиночку посещал пустовавшую великолепную гробницу под Эскуриалом. Он ни на минуту не забывал об Англии: он не привык к тому, чтобы ему бросали вызов. В течение трёх лет неудачного брака с Марией Тюдор он сохранял свою всегдашнюю холодную учтивость; его чувства никогда не прорывались наружу, когда лондонская чернь свистела ему вслед и расклеивала на улицах грубые пасквили на его счёт. Он вежливо молчал, когда английские министры и духовные лица говорили между собой через его голову и не считались с его советами, и даже терпел такое немыслимое унижение, как необходимость просить у жены любую понадобившуюся ему мелочь. Он хранил спокойствие и терпение и старался почаще ускользать в Испанию и Нидерланды; однако его гордыне был нанесён непоправимый удар. Его ненависть к этой чуждой ему стране и её народу постепенно превратилась в навязчивую идею, а его желание отомстить Англии стало так велико, что он даже подумывал о том, чтобы жениться на своей свояченице Елизавете и попытаться овладеть этим государством через неё, однако она его отвергла, и в глубине души Филипп был этому рад. Он хотел развязать с Англией войну — не сейчас и не в ближайшем будущем, а когда-нибудь, когда он сможет разработать план этой войны во всех деталях, не отвлекаясь ни на что другое. Он был готов ждать, а между тем его тлеющая под спудом обида и ненависть обрела конкретное воплощение: непокорная, грубая, пренебрежительно относящейся к Испании и её всемогущему монарху Елизавета Тюдор.