Элли
Шрифт:
Несмотря на то, что с местным пастором они были хорошо знакомы, Томас за всю жизнь ни разу не был на службе в местной церкви. Наши священники за это его не критиковали, скорее, сочувствовали что мальчика угораздило родиться в семье безбожников. Его родители – коренные шотландцы держали ферму на краю деревни, жили они не в замке, но зато могли похвастаться древностью своего рода, который проследили с конца XIV века. Кроме того что род был древним, он отличился своей бескомпромиссностью, всё это время они оставались ревностными католиками, хотя в некоторые моменты истории семье приходилось прикидываться протестантами и даже прятать распятия и четки в тайниках. Сейчас, к счастью, несмотря на то что католиков здесь раз в пять меньше, чем прихожан Церкви Шотландии, уже ни от кого прятаться не надо. Томас в этом плане всегда был гордостью родителей, ибо когда остальные дети, чьими родителями были «дети цветов», вступив в подростковый возраст, утрачивали интерес к религии, или занимали воинственную позицию по отношению к ней, молодой Томас сам погрузился в изучение писания
Его семья была прихожанами католической церкви, находящейся в милях десяти от нас на востоке, у самого берега моря. Поездки в тот край были для него настоящим праздником, каждый раз он делился с нами своими впечатлениями от службы, восхищался красотой убранства, прекрасной органной музыкой. Да и расположением наша деревенская церковь проигрывает католической, у нас не услышишь волшебный шум моря.
Символом страстной любви к морю стала его татуировка с рыболовной сетью. Начиная с подросткового возраста Томас уговаривал родителей, чтобы те изредка отпускали его в море на подработки с дядей. Любовь к морю была усилена любовью к историческим романам о контрабандистах, которые, несмотря на угрозу жизни, выходили в разгневанное море. Конечно, законный заработок Томаса не требовал таких рисков, но юношеское очарование, почерпнутое из романов, не было разрушено суровыми буднями рыбаков, хотя одно разочарование все же было – запах сырой рыбы стал настолько ему ненавистен, что он больше не смог её есть.
– Как ты выдерживаешь эту вонь? – спрашивали у него.
– Не могу объяснить. Когда был подростком, меня удерживали там фантазии, – отвечал он, – вот подплываем мы к берегу ночью, и я представляю себе, как выйдем на берег, возьмем груз, подберем раненного подонка Дэррисдира, и снова отправимся в путь. Сейчас таких мыслей уже нет совсем, но любовь к морю крепнет. На самом деле, я бы объяснил всё это, если б написал книгу о своих плаваниях, да только ничего интересного со мной в море не происходило.
С детства лучшим другом Томаса был Пол, хотя дома его часто звали Пауль. Он не был местным, жил в стороне от деревни в усадьбе родителей, его семья происходила из древнего шотландского рода, породнившегося с немецкой знатью. В его роду стало традицией находить себе невест-немок. Самого яркого представителя рода Пол успел застать в живых – прадед его умер недавно, а вот прабабушка до правнука не дожила, уж слишком у неё было слабое здоровье. Прадед Дитрих, как мне кажется, сильно повлиял на Пола, он обладал прекрасной памятью и рассказывал правнуку много интересного по мере взросления. Встретился он со своей женой в юношеском возрасте, когда переехал с отцом в далекую Россию, в Санкт-Петербург, для работы с другими приглашенными шотландцами на чугунном заводе. Там он познакомился с молодой очаровательной дочерью местного землевладельца из немецкой деревни на окраине города. Недавно посвященный в местную масонскую ложу, молодой Дитрих планировал свадьбу, успешно трудился на заводе вместе с отцом, исполняя работу технолога как Великое Делание, представлял себе лучшие времена, как вдруг грянула революция. Всё резко начало рушиться, он лелеял надежду что братья-масоны поддержат контрреволюцию, но ложа была расколота – многие приветствовали новую власть, считая её новым шагом на пути к идеальному обществу, некоторые хотели переждать, и с интересом ждали что будет дальше, а тех, кто как и Дитрих, считали царскую власть священной, было слишком мало и они ничего не решали. Сохранить долю завода шотландцам не удалось, и, пока не стало ещё хуже, Дитрих увез молодую Хельгу к себе в Шотландию, навсегда порывая с масонством. Уверен, прадед поведал много тайн, гораздо больше, чем можно рассказывать за пределами семьи, но когда кто-то в его присутствии высказывался о масонском заговоре, Пол первый начинал возмущаться.
– Заговор!? Да они между собой договориться не могут – молодые ложи воюют со старыми за свою самостоятельность, а внутри молодой ложи идет война между консерваторами и либералами и, в итоге, от новой ложи со скандалом и расколом отделяется третья! И вы думаете, эти люди могут чем-то управлять!?
В семье сохранилось много фотографий и, можно сказать, что Пол был просто копией своих предков по мужской линии – высокий рост, длинное скуластое лицо, узкий острый нос, тяжелый волевой подбородок. Суровость черт лица чуть сглаживалась очень мягким взглядом. Единственное, что отличало Пола от предков, это постепенно темнеющие от поколения к поколению волосы, из-за вливания кельтской крови.
Его семья так до конца и не ассимилировалась и, отчасти чтобы подчеркнуть свою чужестранность, Пол в старших классах перешел в католическую веру, и хоть он стал прихожанином той же церкви, что и Томас, истинным католиком его было назвать тяжело, ибо не в меньшей степени его всерьез тянуло к изучению гностицизма, эдд, германского эпоса и рунической магии (особенно его привлекал англосаксонский ряд и полурунический готский алфавит).
Также по мужской линии ему передалась любовь к технике. Прадед был очарован машинизированными заводами, веря что это начало лучшего мира, но время показало, что ничего лучшего и светлого техника в наш мир не принесла, а скорее наоборот. Пол же отошел в сторону творческого и увлекся синтезаторами, в нашей компании любителей музыкальных экспериментов он был первым среди равных. В его комнате удивительно сочетались консерватизм девятнадцатого века и технологии.
Один дубовый стол был заставлен книгами, а второй, поменьше, занимал синтезатор и рабочее место для пайки. На стенах висели классические гравюры, в том числе и с выдающимися немцами, с которыми соседствовали русские народные гравюры, привезенные ещё прадедом. Гордостью коллекции была раскрашенная гравюра с титаном, держащим солнце, поделенное на десятки пронумерованных секторов. Он никогда не доставал её из-под стекла, но на перерисованной копии нам однажды довелось погадать на Самайн. И тут же рядом с подсвечниками и фолиантами соседствовали различные провода. Стоило ему только услышать начало интересного диалога в фильме, он сразу бежал подключать провода к телевизору и записывал маленькие обрывки фраз на пленку:– Обязательно вставлю этот момент в следующую запись!
Он даже взял в привычку постоянно носить в кармане своей зеленой военной куртки диктофон. Но не потому, что играл в шпиона, а из любви к полевым записям. И перед сном часто включал прослушать то что записал за день, а записывал он всё – от шума ветра среди руин до церковной службы.
Музыкой мы занимались исключительно для себя, и тираж наших демок, как правило, не превышал пары десятков кассет. Основная работа по написанию музыки лежала на Поле, в клавишах он был хорош, а вот струны ему не давались. Томас прекрасно играл на гитаре, я же немного пел, писал стихи и играл на экзотической челюстной арфе, привезенной мне в подарок из Швеции. Этот инструмент довольно прост, и его активно используют шаманы далеко на востоке. Но в нашей компании никто больше не рискнул её освоить – каждый, кто пытался на ней поиграть, тут же лишался кусочка зуба, чего я мистическим образом избегал. А вот женский вокал и оформление обложек наших кассет лежало на Сенге.
Я считаю нам сильно повезло, что мы были знакомы с ней с детства и сейчас нам уже не грозила любовь с первого взгляда. Повстречай мы ее сейчас – и в нашей компании могла бы начаться братоубийственная война за её сердце.
Насколько я помню, её натуральным цветом волос был светло-русый, но в последние годы её волосы были как правило черными, иногда она их обесцвечивала и красила в рыжий или синий. Несмотря на множество экспериментов, её волосы оставались такими же живыми и мягкими на ощупь.
Высокая, длинноногая, она могла бы стать балериной, но в детстве танцы её не интересовали, а занялась она ими совсем недавно. Когда я смотрел на финальное выступление её танцевальной труппы, то вспомнил картину, увиденную в детстве – феи, танцующие на руинах пиктской крепости. Да, она могла бы стать идеальной натурщицей для подобной картины, но не для художника Ханса Зацка. Его феи и нимфы были красивы, румяны, веселы, их темные волосы также немного завивались, они казались мягкими и теплыми на ощупь, но тело Сенги мне скорее казалось сошедшим с картин одного из любимых художников Пола – Хуго Хоппенера. Несмотря на свою идеальную стройность (некоторым казалось что ради неё она голодает, что было вовсе не так) её ноги, руки и живот были крепкими и мускулистыми, в ней не было той мягкости, как в картинах Зацка – когда она вставала на носочки, косточки на её щиколотках начинали выпирать и крепкие сухожилия натягивались, как струна. Феи Зацка были мечтательные и нежные, она же, казалось, была даже чуть напряжена, и была полностью сосредоточена на танце, как ритуале, и если нимфы Ханса Зацка казались мне теплыми на ощупь, то от тела Сенги шел настоящий жар, как от девушки с картины Хуго Хоппенера «Tempeltanz». Однажды я брал у Пола пару художественных альбомов, когда писал статью про древние танцы, он согласился сделать мне копии понравившихся страниц. И вот, листая альбом, я наткнулся на серию картин с танцующей девушкой. На предпоследней странице я узнал её – лицо было прикрыто руками из-за нестерпимо яркого света, но я узнал её! Чуть завивающиеся волосы, идеальная грудь и слегка выпирающие ребра. Я узнал её длинные, стройные мускулистые ноги, узнал изгиб ступни и только родимого пятна на лодыжке не хватало.
Глядя на девушку с картины, в своем воображении я невольно дорисовывал лицо Сенги, её яркие светло-зелёные глаза и пухлые губы.
Несмотря на её любовь к живописи, я никогда не делился с ней своими мыслями о том на каких картинах я её вижу. Её любимыми художниками были Дэниел Маклайз, Джозеф Ноэль Патон, Эдвард Артур Уолтон, Николай Рерих и, конечно, Луис Уэйн, так что о немецких живописцах времен не столь давних, но не столь простых, нам не доводилось говорить.
Она, как и я, не была прихожанкой ни нашей местной церкви, ни католической. Её, как и меня, больше привлекало восточное учение адвайты, с тем отличием, что я больше отыскивал параллели учения в европейской мифологии, её же взор порой уходил в сторону неоправданно оптимистического сомнительного нью-эйджа. И в моменты, когда она начинала высказывать эти хиповые идеи, мне хотелось щелкнуть её по носу, чтобы пробудить от наваждения.
Да, наша компания была очень необычна, и может возникнуть вопрос «и как вы все уживались?». Также, как и простые люди, жившие здесь полторы тысячи лет назад! Здесь с древних времен сосуществовали пикты и скотты. Приплывшие с войной германцы оседали рядом с кельтами, руны и огам, рощи Водана соседствовали рядом с рощами Луга. Разве что римляне из этого списка немного выпадают. Так и мы, несмотря на свои различия, были местными и все мы были очарованы древностью. Но не так, как очарованы ею историки и археологи, которые выставляют свои находки за стекло, а не очень интересное убирают на хранение в музейные запасники. Нам хотелось чтобы дух древности оставался с нами в полях, лесах и среди холмов.