Элмер Гентри
Шрифт:
Она дивилась ему, досадовала на него, покорно слушала его и в конце концов стала тяготиться его высокомерным и преданным чувством. Он же любил ее больше жизни и ради нее отверг авансы завидной вдовушки, хотя вдовушка могла бы вернуть его в лоно епископальной церкви и добиться его назначения в полутемный и богатый храм, по которому томилась его душа после долгих месяцев, проведенных среди опилок и потных раскаявшихся грешников.
В пятницу, сойдя с поезда в Линкольне, Элмер остановился перед афишей, на которой черными и красными буквами сообщалось, что Элмер Гентри -
– Вот это да!
– протянула крупная величина.
– Одна такая афиша стоит десяти миллионов проданных плугов!
Он мысленно представлял себе Шэрон Фолконер в ее номере в золотистом свете догорающего дня, одинокую, тоскующую - тоскующую о нем. Но когда он позвонил ей по телефону, она сухо ответила:
– Нет, очень сожалею, но сейчас принять не могу, увидимся без четверти шесть, за обедом.
Когда Шэрон, нахмуренная, деловитая, недовольная и к тому же в сопровождении Сесиля Эйлстона, торопливо вошла в ресторан, Элмер, еще не опомнившись от того холодного приема, был сдержан и молчалив.
– Добрый вечер, сестра… добрый вечер, брат Эйлстон, - чинно прогудел он.
– Здравствуйте. К выступлению готовы?
– Вполне.
Ее лицо чуть просветлело.
– Это хорошо. Все остальное идет из рук вон скверно. Здешнее духовенство воображает, будто можно таскать с собой целую ораву праведников так, за красивые глаза. Проберите их хорошенько, расскажите, на какие муки обречены скупцы-бизнесмены. Ладно, Элмер? До чего ж трясутся над деньгой! Знаете что, Сесиль? Будьте любезны не корчить такую мину, будто я кого-то укусила. Никого еще… пока.
Эйлстон пропустил ее слова мимо ушей. Элмер и он оглядывали друг друга, как пантера и буйвол (впрочем, буйвол свежевыбритый и отчаянно благоухающий лосьоном для волос).
– Брат Эйлстон, - заговорил Элмер.
– Я прочел в отчете о вчерашнем собрании, что вы говорили о Марии, о помазании народом, читали "Идиллии короля" Теннисона [89]… Так, во всяком случае, говорится в газете…
– Все правильно.
– И вы думаете, это подходящий материал для молитвенного собрания? Церковь - другое дело, в особенности где есть богатые прихожане, люди из общества, но в походе за спасение душ…
– Дорогой мистер Гентри, мы с мисс Фолконер раз и навсегда решили, что даже в самой ожесточенной борьбе за спасение душ нет надобности угощать нашу паству пошлятиной.
– Ну, я бы им выдал не это!
– А что же именно, разрешите спросить?
– Добрую старую преисподнюю, вот что!
– Элмер покосился на Шэрон и заметил, что она одобрительно улыбается.
– Да, сэр, как в гимне поется: ад наших отцов хорош и для нас.
– Вот как! Боюсь, что он недостаточно хорош для меня, и не думаю, чтобы Иисус тоже питал к нему особенную нежность.
– Ну, во всяком случае, когда он пребывал у Марии, Марты и Лазаря, он не прохлаждался с ними, распивая чаи, будьте уверены!
– Но почему же, мой друг? Разве вам неизвестно, что чай впервые доставлен с Цейлона в Сирию караваном в шестьсот двадцать седьмом году до рождества Христова?
– Н-нет, я точно не знал, когда…
– О, конечно, вы просто забыли. В бытность вашу в университете вы, несомненно, читали о великом эпикурейском походе Фталтазара, ну, когда еще он взял с собой тысячу сто верблюдов? Псалтызар - помните?
– О да!
О походе помню, я просто не знал, что он вез чай.– Ну, естественно. Я понимаю. Да, мисс Фолконер, наш пылкий Шуп намерен сегодня петь соло гимн "Таков, как есть". Нельзя ли как-нибудь помешать? Эделберт - славная божья душа, но в таком виде, каков он есть, он грузноват. Вы не поговорили бы с ним?
– Ах, не знаю… Пусть поет. Он массу душ к нам привлек этим гимном, - зевнула Шэрон.
– Каких-то паршивеньких душонок…
– Ах, нельзя же так чваниться! Когда вы попадете на небеса, Сесиль, то станете ворчать, что серафиты… да, ладно, ладно, знаю, что "серафимы", просто обмолвилась, - что серафимы носят не такие корсеты!
– Не поручусь, что вы именно так и представляете себе рай: ангелы в корсетах, а вы - в золотом особняке на фешенебельной небесной Парк-Лейн [90]!
– Сесиль Эйлстон, не ссорьтесь со мной сегодня! Я чувствую, что с минуты на минуту начну действовать… вульгарно! Любимое ваше словечко! Я, право же, не прочь спасти душу кое-кому из своих собственных людей! Элмер, вы как думаете, бог учился в Оксфорде?
– Несомненно!
– И вы тоже, разумеется!
– Я-то нет, куда там! Я учился в захолустном колледже в Канзасе! И родился тоже в захолустном городишке в том же Канзасе!
– Да и я, фактически! Нет, родом-то я из очень старой виргинской фамилии и родилась, как говорится, в "родовом поместье", но мы были до того бедны, что наша гордость была просто смешна. Скажите, а вам приходилось в детстве колоть дрова и полоть грядки?
– Мне-то? Ого! Еще как!
Они сидели, положив локти на стол, хвастливо обмениваясь воспоминаниями о своем захолустном детстве, то и дело поражаясь тому, как много у них было общего, а Сесиль хранил ледяное молчание.
Выступление Элмера на молитвенном собрании произвело фурор.
В его речи было все: четкий план, мелодические раскаты бархатного баритона, красивые фразы, занимательные примеры из жизни, высокие чувства, целомудренный подход к предмету, неподкупное благочестие.
Позже Элмер объяснял поклонникам своего ораторского таланта, что важнее всего - план. Что бы они подумали, спросил он, об архитекторе, который увлекся окраской и отделкой, не позаботившись создать проект здания? А велеречивые излияния Элмера в тот вечер отличались редкостной стройностью плана.
В первой части он признался, что, несмотря на свои успехи в коммерции, жил во грехе вплоть до того часа, когда, не находя себе места и слоняясь по номеру, стал лениво перелистывать Гидеона и был потрясен до глубины души притчей о талантах.
Во второй части он доказывал на собственном примере ценность христианства в переводе на звонкую монету. Он отметил, что коммерсанты часто предпочитают явному мошеннику человека надежного и благочестивого.
Пока что он был, пожалуй, слишком реалистичен. Он догадывался, что Шэрон никогда не возьмет его на место Сесиля Эйлстона, если не увидит, что душа его до краев переполнена поэзией. И потому в третьей части он заговорил о любви. Он объяснил, что если христианство не только мечта и идеал, но и практическое руководство к действию, то этим оно обязано любви. Он говорил о любви очень мило. Он сказал, что любовь - это утренняя звезда и звезда вечерняя. Это сияние над тихой могилой, а также источник вдохновения как патриотов, так и директоров банков. Что же касается музыки - то что есть музыка, как не голос любви?