Элоиза и Абеляр

Во всяком случае, нам известно, что состоявшиеся частные беседы только усилили взаимную антипатию, которую эти двое питали друг к другу и прежде. Еще более, чем по поводу теологических тезисов Абеляра, Бернар Клервоский вознегодовал по поводу его высокомерия и наглости: «Из всего сущего на Небесах и на Земле есть всего лишь одна вещь, которую он считает достойной быть ему неведомой, это выражение: „я не знаю“. Кстати, уже не в первый раз Абеляр создавал себе врагов именно своим провокационным, дерзким поведением и своим агрессивным тщеславием и высокомерием.

Но на сей раз враг, которого себе создал Абеляр, не ослабит хватку, не выпустит свою жертву из когтей… Отныне и впредь Бернар Клервоский будет пребывать в твердом убеждении, что Пьер Абеляр исповедует учение, уклоняющееся от истинной христианской веры; он признавал, что познания Абеляра в теологии глубоки, но в то же время считал, что они заражены, словно болезнью, совершенно мирской, светской, человеческой философией: „Этот человек всеми силами старается, чтобы сделать из Платона христианина, доказывая тем самым, что он сам есть не кто иной, как язычник“. Бернар говорит о том, что Абеляр в своем непомерном самомнении и редкостном самодовольстве воображает, будто сможет положить доводы рассудка в основание веры: „Таким образом, человеческий разум все приписывает себе и ничего не оставляет вере. Он стремится к тому, что выше него, он пытается проникнуть в нечто, что сильнее его, он устремляется к Божественным тайнам, он скорее оскверняет священные вещи, а не объясняет их; он не открывает то, что закрыто для него и скреплено печатью, он это разрушает и разрывает; и все, что он не находит ясным и понятным для себя, он считает ничтожным и гнушается в это верить“.

Далее Бернар подчеркивает, что столь опасный человек является преподавателем, наставником, оказывая на учеников огромное влияние, а потому необходимо как можно скорее положить конец этому злу.

Вполне вероятно, что именно после бесед с Абеляром Бернар Клервоский принялся сочинять трактат-опровержение „Против некоторых заблуждений Абеляра“. Возможно, он обдумывал сей труд уже со времени получения послания Гийома из Сен-Тьерри. Без сомнения, он счел необходимым четко и ясно заявить перед лицом аргументации философа о превосходстве веры, основанной на откровении.

„Наша вера берет начало в Божьей добродетели, а не в измышлениях нашего разума“. Следует заметить, что Бернара в какой-то момент охватило нечто вроде отчаяния, когда он услышал, как Абеляр раскрывал перед ним богатый арсенал своих логических доводов, и чтобы преодолеть это отчаяние, Бернар начинает иронизировать по поводу логики Абеляра, находя в иронии опору.

„Послушайте нашего теолога: „Зачем преподавать, если предмет нашего преподавания не может быть изложен таким образом, чтобы его можно было понять?“ Маня и своих слушателей возможностью понять то, что святая вера таит и скрывает в глубинах своей души, то, что святая вера содержит самого возвышенного, самого таинственного и священного, он открывает, устанавливая уровни и степени в Троице, меры — в величии, числа — в вечности“.

Хотя хронология представляется здесь несколько ненадежной, все же вполне вероятно, что именно в ответ на этот трактат Абеляр в свой черед создал свою первую „Апологию“. Сей труд, к несчастью, не сохранился. Мы знакомы с ним только благодаря пересказу, сделанному неким неизвестным аббатом специально для одного епископа. Переложение это известно под названием „Disputatio anonimi abbatis“. Насколько можно судить, труд Абеляра представлял собой трактат, в котором он пункт за пунктом, глава за главой рассматривал трактат Бернара Клервоского, чтобы оправдаться от обвинений, выдвинутых против его учения. Тон этого сочинения был чрезвычайно резок, Абеляр называл Бернара „демоном, представшим в облике ангела света“. Злоба, затаенная Абеляром против Бернара и уже ощущавшаяся в его письме по поводу посещения Бернаром монахинь в Параклете, здесь прорвалась и выплеснулась наружу. Произведение Абеляра наделало много шума в „школьных кругах“. Мы находим отзвуки этого скандала даже в переложении. „Апология“ [Абеляра], — писал безвестный аббат, — только усугубляет заблуждения, что свойственны его теологии. Он присовокупляет к старым заблуждениям новые, он защищает их с лукавой, обманчивой и коварной стойкостью, он впадает в ересь». Итак, ссора двух монахов стала явной, вышла из тени.

Можно себе представить, насколько должны были быть разгорячены умы учеников, что во множестве толпились около собора Нотр-Дам и на холме Святой Женевьевы. И — это было характерно для той эпохи — слухи очень быстро распространились по всей Франции и достигли даже самых глухих уголков, весьма далеких от самого места, где состоялся диспут; мы располагаем свидетельством тому — письмом каноника из Тула Гуго Метелла, человека очень умного, правда, любившего, как говорится, повсюду совать свой нос и посвящавшего значительную часть своего времени попыткам привлечь внимание к собственной особе — делал он это, сочиняя многочисленные письма, отличавшиеся весьма цветистым слогом. На сей раз он счел, что обстоятельства складываются очень удачно для него и он может вмешаться в дела, абсолютно его не касающиеся. Прежде он уже написал два письма Элоизе, «аббатисе, пользующейся огромной известностью и доброй славой, воспитанной среди сонма муз»; он писал о своем горячем желании вступить с ней в переписку, но желание это, похоже, Элоиза не разделяла, и переписка завершилась. В 1140 году Гуго Метелл весьма некстати вмешался в дебаты Абеляра и Бернара Клервоского, и его вмешательство существенно отягчило положение Абеляра, ибо Гуго Метелл назвал его «сыном египтянина и иудейки», — в соответствии с мировоззрением того времени означало, что Абеляр в буквальном смысле слова — правоверный приверженец Священного Писания («сын иудейки»), но, с другой стороны, он неверный в духовном смысле («сын египтянина»), поскольку Египет в те времена был символом язычества; Гуго Метелл противопоставил Абеляру Бернара Клервоского, этого истинного иудея и по отцу, и по матери как в смысле буквальном, так и в смысле духовном. Для нас его послание не имело бы никакого значения, если бы оно не свидетельствовало о том, что слухи о противоборстве двух ученых мужей распространились по всему христианскому Западу.

Еще один фактор усугубил ситуацию: среди людей, окружавших Абеляра и называвших себя его друзьями и учениками, встречались личности в высшей степени подозрительные, к примеру, Арнольд Брешианский; этот страстный приверженец реформ в религиозной сфере был из числа тех, кто путает два понятия: усердие и насилие, легко превращаясь в агитаторов и вождей. Известно, что население Брешии, поднявшееся на борьбу по призыву Арнольда, изгнало из епископского дворца епископа. По приказу папы римского Иннокентия II Арнольд был изгнан из Италии; он отправился в Париж и возобновил общение с Абеляром, своим бывшим учителем, оказавшим большое влияние на формирование его мировоззрения в юности.

Вопрос надлежало разрешить, и теперь он мог быть разрешен только в Риме. Именно тогда Бернар делает попытку привлечь внимание папы Иннокентия II к тому, кого сам Бернар называл теперь еретиком. Трактат Бернара (о котором речь шла выше) был посвящен папе римскому, но, похоже, он не привлек к себе внимания понтифика. Абеляр вообще-то льстил себя надеждой, что имеет в окружении папы верных друзей и влиятельных покровителей. Бернар Клервоский предпринял еще одну попытку очернить Абеляра и принялся рассылать многочисленные послания. Одно было адресовано всему составу Римской курии, остальные — кардиналам; один из них, Гвидо Кастелло (в 1143-м его изберут папой римским под именем Целестина II), был когда-то учеником Абеляра и считался его другом. Вот что написал ему Бернар Клервоский: «Я оскорбил бы вас и был бы к вам несправедлив, если бы счел вас способным любить кого-либо настолько, чтобы любить и его заблуждения; ибо любить кого-то таким образом означает совершенно не ведать, как надобно любить…» Завершает он свое послание следующим утверждением: «Было бы полезно и для Церкви Христовой, и даже для того человека, чтобы он был осужден на молчание». Другим получателем письма Бернара Клервоского был бывший монах Клерво Стефан Шалонский; тон послания к нему уже гораздо резче: «(Абеляр) бахвалится тем, что заразил он Римскую курию ядом своих новшеств, что он вложил в руки римлян свои книги и заронил в умы римлян свои мысли. И он берет в защитники своих заблуждений тех, коими должен быть судим и осужден». Как говорится, чернилами из той же чернильницы написаны послания, адресованные бывшим каноникам Сен-Викторского аббатства: «Магистр Пьер Абеляр, монах, не подчиненный уставу, прелат, не имеющий забот, не соблюдает правил и не сдерживается ими… Внутри Ирод, снаружи же Иоанн-Креститель… Он был осужден в Суассоне… но его новые заблуждения хуже прежних», — пишет Бернар Иву Сен-Викторскому и его другу Джерардо Каччанемичи, будущему папе Луцию II. Он сравнивает Абеляра с заклятым врагом Церкви Петром Леоне, антипапой Анаклетом: «После Петра-льва вот перед нами Петр-дракон».

Все эти письма были написаны, как говорится, одним духом примерно в одно время, в едином стиле, да и образы в них постоянно повторяются одни и те же. Вероятно, получили их адресаты в пасхальные дни 1140 года, и написаны они были с намерением закрыть слишком затянувшийся ученый спор в пользу Бернара Клервоского. Три других послания, сочиненных в том же духе, предусмотрительно не были отправлены вместе с остальными. В одном письме, предназначенном самому папе римскому, фигурируют образы льва и дракона и коварно сделан особый акцент на дружбе, связующей Пьера Абеляра с Арнольдом Брешианским: «Магистр Пьер Абеляр и этот Арнольд Брешианский объединились, и теперь они восстали и противостоят Господу и Христу». Второе письмо было адресовано канцлеру Гаймерику де Кастру, третье некоему аббату, чье имя осталось неизвестным. Эти три послания так и не были закончены, поскольку планы Бернара Клервоского оказались нарушены.

В тот год 2 июня, на восьмой день Пятидесятницы, в Сансе намечено было торжественное «явление» народу некоей реликвии, то есть реликвию эту должны были всем показать. Подобные церемонии обычно собирали массы простолюдинов, а также прелатов и владетельных сеньоров. Сам король Франции молодой Людовик VII повелел известить горожан о своем присутствии на церемонии; вокруг архиепископа Сансского должны были объединиться епископы-суффраганты, [27] а также аббаты соседних монастырей и пастыри из соседних диоцезов. Невозможно было себе представить более престижное собрание. И неожиданно Абеляру пришла в голову мысль превратить это собрание в публичную трибуну, а скорее, в арену самого захватывающего, самого серьезного поединка в сфере теологии. Он, Пьер Абеляр, изложит свои взгляды и на глазах у всех, нисколько не опасаясь Бернара, бросит тому вызов, чтобы аббат из Клерво попробовал их опровергнуть. Абеляр в спешке написал письмо архиепископу Сансскому Генриху с просьбой разрешить ему взять слово перед лицом собравшихся. И он уже грезил тем, как одержит блистательную победу над своими коварными врагами, прибегнувшими двадцать лет назад в Суассоне к гнусным козням; он уже предвкушал весь блеск ослепительного по красноречию и изысканного по остроумию спора, в ходе которого он, Пьер Абеляр, покажет и докажет чистоту и непогрешимость как своей доктрины, так и своих методов исследования и преподавания. Он действительно рассчитывал буквально уничтожить своего противника, стереть в порошок, и у него на это были основания: разве в предыдущих спорах он не ощущал своего явного и несомненного превосходства над собеседниками в области диалектики? Знаки доверия и почтения, даже восторга, что расточали ему ученики на протяжении последних четырех лет, когда он вновь занялся преподаванием, вернули ему всю его прежнюю отвагу, всю дерзость молодости. Перед лицом «всего мира» (по крайней мере, того «мира», что был значим для Абеляра, то есть мира клириков и школяров), перед лицом молодого короля, человека хорошо образованного, он заставит Бернара признать истинность своего учения и разоблачит происки аббата из Клерво, который тщетно пытается опозорить его в глазах членов Римской курии…

27

То есть епископы, избиравшие архиепископа данной провинции и подчинявшиеся его духовной власти. — Прим. пер.

Архиепископ Сансский дал согласие предоставить Абеляру слово, не слишком вникая в эту несколько неожиданную просьбу парижского магистра, но известил обо всем Бернара Клервоского. Тот, казалось, сначала был несколько смущен, приведен в замешательство, ибо сей шаг Абеляра как бы упредил его собственные действия: он хотел известить обо всем папу римского и получить его суждение о данном «деле». «Мизансцена», созданная для проведения сего поединка в сфере теологии, не могла понравиться Бернару Клервоскому: он опасался публично «сойтись лицом к лицу» со столь прославленным «спорщиком», каким прослыл Абеляр. Свои сомнения Бернар довольно ясно изложил в письме Иннокентию II: