Эми и Исабель

— Угадай, кто сейчас три раза отсосал?

Эми позвонила Полу Биллоусу, и он отвез ее домой.

Ох, Ширли-Фоллс, — мрак опускается раньше, еще одно лето прошло, ничто не вечно, ничто. Бедная Пег Данлап бежит по дорожке на свидание с любовником и на бегу думает о своей мосластой десятилетней дочери, которая бросила скаутскую организацию, потому что не завела там друзей, и о девятилетием сыне, у которого есть и друзья, и двойки за каждую контрольную по математике, и о муже, который полагает, что это в порядке вещей, нормальные дети, не стоит морочить им головы. Скорее, скорее, будто единственное оставшееся утешение — прижать свою наготу к другой наготе. «Но почему, — думает Пег Данлап уже на улице, спеша к любовнику, — почему так трудно любить?»

Любить трудно. Барбара Роули поверила мужу, когда он сказал, что его не смущает шрам, идущий от подмышки до ставшей плоской груди, но почему тогда так неудобно лежать рядом с ним ночью? Ведь в жизни важны только сама жизнь и любовь. Но она злилась и стыдилась этой злобы. К тому же она сама с отвращением смотрела на себя каждый раз, раздеваясь, — это ведь была уже не она.

И почему для Ленни Манделя любовь к Линде Ланьер была нескончаемой мукой? Потому что он и мать свою тоже любил, а та не любила Линду. (Но ведь Линда смирилась бы, впустив его в свое сердце и постель, она бы отказалась от своей мечты родить ребенка и провела бы с ним остаток жизни, стала бы для него матерью, когда он осиротеет.)

Большинство из них делали все, что могли, надо признать справедливости ради. Большинство жителей Ширли-Фоллс старались изо всех сил. «Я ни о чем не сожалею», — часто слышалось на вечеринках, когда отмечали какое-либо событие — день рождения или выход на пенсию, — но кем были те, кто ни о чем не сожалел?

Определенно не Дотти Браун, которая, лежа в постели ночью, вспоминала времена, когда Уолли хотел ее, а она ему отказывала. И уж точно не сам Уолли, обнимающий в белом трейлере Алтею Тайсон, боясь порой уснуть из-за мучительных кошмаров.

И не Исабель Гудроу, которая, несмотря на минуты ясности сознания и надежды, глядела по вечерам на озабоченное лицо дочери и понимала, что полностью упустила ее. Исабель, которая ехала сейчас к маленькому кладбищу в Хенкоке, чтобы отыскать неприметный могильный холмик, и знала, что положит цветы не только ради убитого чужого ребенка, но и ради своего собственного, и ради матери Деби Кей Дорн, которая, как представлялось Исабель, проживала свою жизнь в никому не ведомых, опустошительных сожалениях.

А потом, на исходе октября, пришло письмо. Была суббота, и Исабель, только что вернувшись из супермаркета, немедленно прочла его, стоя на кухне и даже не сняв пальто. Эми не открывала глаз, пока мать не сказала:

— Эми, твоя сестра хочет с тобой встретиться.

Эвелин Каннингем извинялась, что сразу не ответила Исабель. Она лежала в больнице с плевритом и получила письмо только что. Она надеется, что Исабель не оскорблена этой задержкой. Исабель перечитывала это через плечо Эми, чувствуя, что слезы наворачиваются на глаза от такого незаслуженного великодушия.

Трое детей Каннингемов, уже взрослые, узнали о существовании «ребенка». И им не терпелось, особенно старшей, Катрине, встретиться со сводной сестрой. Катрина вышла замуж в Новой Англии, в Стокбридже, штат Массачусетс, и только что родила. Мальчики все еще в Калифорнии («Они больше не зовут ее Келли?» — спросила Эми. «Вряд ли», — ответила Исабель, и они вернулись к чтению письма). В последнее воскресенье октября вся семья съедется в Стокбридж на крестины, и не сможет ли Исабель привезти Эми хотя бы на один день? Эвелин понимает, что следовало уведомить раньше, и письмо кончалось извинениями — она, мол, часто думала об Исабель и «младенце», но ее чувства иногда были довольно «резкими». И она сожалеет об этом. Время меняет многое. И время лечит все. Она и ее дети хотят открыть объятия и Исабель, и «дочери Джейка». Она надеется, что Исабель согласится навестить Катрину в субботу, и они скоро встретятся. Телефон Катрины прилагается.

— Класс, — сказала Стейси, — но это может оказаться скучным. Иметь дело с родственниками — дело дохлое.

Эми курила сигарету. Она не сказала Стейси, что речь идет более чем о родственниках, что это братья и сестры. Почему-то она не сказала этого Стейси и не знала, как сказать теперь. Она сказала только, что они собираются провести выходные у дальних родственников отца, найденных недавно. Она добавила:

— Думаю, мать боится им не понравиться.

— Почему это она может им не понравиться?

Стейси было до лампочки, но кто обвинит ее? Эми пожала плечами:

— Мама чуток стеснительна.

Они курили в молчании, было холодно, пасмурно — в общем, осень. Большая часть багрянца уже опала, и разбросанные листья плотно покрывали камни и замерзший на вид папоротник. Некоторые деревья стояли совершенно голые, коричневые веточки выделялись на голом небе, хотя осталось еще несколько деревьев, чьи желтые листья цеплялись за ветви, решительно шурша под порывами осеннего ветра.

Здесь, в лесу, они никогда не упоминали ни ребенка, которого Эми увидела мельком в роддоме летом, ни Пола Биллоуса, ни труп Деби Кей Дорн. Осталась глубокая привязанность девушек друг к другу, откровенность, оправдывающая долгие минуты молчания, но назойливые жалобы Стейси прекратились, казалось, ее мысли часто блуждали бог знает где, пока они курили в лесу. Мысли Эми тоже уносились далеко. Чтобы компенсировать это, они касались друг друга часто, иногда даже гладили друг дружке руки, прижимались друг к другу, сидя на бревне, а когда звенел звонок, они прятали сигареты и задерживались на секунду, чтобы сблизить лица в коротком поцелуе.

(«Ну, слава богу, Исабель, — прошептала Толстуха Бев в коридоре фабрики. — Надеюсь, ты удачно съездила?»)

До перехода на зимнее время остался лишь один день. По всему городу в кухнях загорались огни. Эмма Кларк забралась обратно в постель с чашкой кофе, а Эйвери читал газету. Нел Роули, разбуженный позывами к малой нужде, недвусмысленно потянулся к своей жене Барбаре. На противоположном берегу Дотти Браун спала, расслабленная полуночными мыслями о том, как она проведет день с Бев, бродя по магазинам, и ей не придется быть одной. Исабель Гудроу, сидя за кухонным столом, прислушивалась к звукам из ванной наверху, где мылась Эми, и смотрела, как свет озаряет желтые листочки дерева гинкго у самого окна (всматривалась то в один, то в другой листок, перед тем как они опадут, потому что знала, что к ее возвращению ни единого листочка уже не будет, — так уж у гинкго заведено — терять всю листву в одночасье).

Всю свою дальнейшую жизнь она будет помнить этот день, так же как помнят последний день любви, ибо для нее это были глубоко личные воспоминания о последнем дне, когда она безраздельно «владела» Эми.

Ее память навсегда сохранит листву золотой, и колья ограды будут помниться на фоне золотых деревьев, омытые утренними лучами скупого осеннего солнца.

Как только они вышли из машины, чтобы сходить в придорожный туалет, резкий, безжалостный осенний воздух окружил их со всех сторон, пока они молча шли рядом, по очереди заходили в грязную кабинку, карауля друг друга снаружи у синей двери. Потом, на обратном пути к машине, Исабель спросила:

— Эми, ты не хочешь чего-нибудь поесть?

Но Эми просто мотнула головой, не в состоянии выговорить ни слова из-за внезапно нахлынувшего невысказанного сострадания к матери. Но Исабель на всю оставшуюся жизнь запомнится равнодушный кивок, подтверждающий, что девочка потеряна для нее, ибо основы материнства (а что может быть важнее кормления?) отвергаются. Девочка сама принимает решения, птенец вот-вот вылетит из гнезда…

Правда, позже, когда цель их путешествия была уже близка, Эми сказала, что ее подташнивает и хорошо бы остановиться где-нибудь и перекусить. И вот там, в забегаловке «Говард Джонсон», на Эми загляделся мужчина у кассы и не сводил с нее глаз, забирая сдачу, и потом уже у двери чуть шею не вывернул, чтобы взглянуть на нее еще раз. Она поймала его взгляд в окне ресторана, и в какую-то долю секунды жизнь Эми Гудроу снова изменилась. Она осознала, что привлекательна, что мужчины, зрелые мужчины — у этого незнакомца уже чуть-чуть серебрились виски — засматриваются на нее. Именно здесь, на этом самом месте Девяносто третьего шоссе, Эми снова ощутила желание, силу желания, и могущество собственной желанности, и почти уверенность, что на мистере Робертсоне свет не сошелся клином, что ему можно (и нужно) в конце концов найти замену.