Эмир Кустурица. Автобиография

Они представляли свой собственный бюст, который, в соответствии с ценностями неотвратимо надвигающейся новой эпохи, станет достойной заменой «набившим оскомину» великим именам. Впрочем, большую часть задачи они уже выполнили. В течение долгих лет они работали над своим персональным монументом. Они уже вырыли фундамент для своей тумбы, и теперь оставалось лишь залить туда бетон. Опалубка была выполнена за счет Югославии Тито, ныне разлетевшейся вдребезги, а бетон оплатили националисты. Еще немного везения — и кто-нибудь закажет для них бронзовые бюсты, чтобы, став знаменитыми, они взирали на сараевцев своими холодными глазами.

* * *

Превращение произошло, когда им удалось пристроиться на службу новой системе путем создания комиссий, редакционных комитетов и прочих «социальных» причуд. Единственное, чего им недоставало, так это творчества. Являясь в большинстве своем бездарными писаками, они использовали эти смутные времена как шанс получить некий статус и напитать свои тщедушные и уязвимые души успехом, добытым любой ценой. Даже ценой войны. Изображать из себя жертв или быть преступниками — для них годилась любая роль. Главное — действовать по протоколу, который соответствовал бы «справедливости и просветительским замыслам». В этом их «величие души» сыграло решающую роль: они дошли до того, что назвали Андрича слабым человеком! (Да простит он мне эту цитату!) Между делом, в порыве невероятной щедрости, они соблаговолили присвоить ему статус великого художника. Потому что в процессе разрушения ценностей в военное время художник вызывает меньшее уважение у улицы, чем храбрый человек. Наилучшим путем для достижения их цели стала «дьяволизация» великого писателя. Чтобы затем спокойно заявить: «Если внимательнее приглядеться, в его творчестве нет ничего особенного». Не имея реального стремления к литературе, не достигнув высот в личной жизни, эти виновники беспорядков, дилемм, трагедий и переворотов запутались в сетях собственной аморальности, которую они назвали — только им известно каким образом — «нравственностью». Лишь крысы Сараева радовались выходу их произведений, поскольку знали, что никто никогда не станет читать эти толстенные тома и они быстро окажутся в подвалах издательств. Эти люди, доставляющие радость лишь грызунам, выливали на нобелевского лауреата потоки грязи. И на этот раз все снова сводилось к вопросу воришки Керы: «Где мое место в этой истории?» Когда речь шла о тутумраци, ответ был прост: «Нигде!» Порочный нарциссизм этих людей блокировал любую их реакцию на общественную жизнь. Их деятельность в самом сердце общества убивала в зародыше любую надежду и веру в будущее.

* * *

Когда мы с Джонни уже собирались покинуть квартиру на улице Петара Прерадовича, я заметил в коробке сваленное в беспорядке полное собрание сочинений Иво Андрича. Я надеялся найти там «Травницкую хронику» и «Мост на Дрине», чтобы подарить их Джонни. Но наткнулся на английский перевод одной из его новелл «Барышня».

— This is not the best what he has done, but anyway… [75]

И я предложил прочесть ему отрывок, который мой кумир в литературе и философии написал о простых людях, живших в Сараеве до начала Первой мировой войны.

75

Это не самое лучшее из того, что он создал, но все же… (англ.)

— I am afraid this could happened again [76] , — сказал я Джонни, прежде чем начать читать.

* * *

«Нужны вот такие дни, чтоб увидеть, кем населен город, рассыпанный, словно горсть зерна, по крутым скатам окрестных гор и в долине около реки. Нужно случиться событию, подобному вчерашнему или хотя бы и менее значительному, чтоб обнажилось все, что скрыто в людях, которые обычно работают, бездельничают или нищенствуют на крутых и кривых улочках, напоминающих водомоины. Как во всяком восточном городе, в Сараеве была своя нищенствующая голытьба, то есть тот сброд, который, по видимости акклиматизировавшись, десятки лет живет тихо и обособленно, но который при определенных обстоятельствах, согласно законам некоей неведомой общественной химии, внезапно объединяется и вспыхивает, как затаившийся вулкан, изрыгая пламя и грязную лаву самых низменных страстей и нездоровых желаний. Этот люмпен-пролетариат и голодные городские низы составляют люди, которых отличают друг от друга верования, привычки и одежда, но объединяют врожденная вероломная жестокость, дикие и низменные инстинкты. Приверженцы трех главных религий, они с рождения и до самой смерти живут в постоянной взаимной вражде, вражде безрассудной и глубокой, перенося свою ненависть и в загробный мир, который видится им в блеске собственной победы и славы и постыдного поражения соседей-иноверцев. Они рождаются, растут и умирают с этой ненавистью, с этим чисто физическим отвращением к людям другой веры; но часто жизнь проходит, а им так и не представляется случая излить свою ненависть во всей ее ужасающей силе. Однако стоит какому-нибудь крупному событию поколебать установленный порядок вещей и на несколько часов или несколько дней прекратить действие закона и разума, как этот сброд, вернее, часть его, найдя наконец подходящий повод, заполняет город, известный своей утонченной вежливостью и сладкоречием. Долго сдерживаемая ненависть и затаенное стремление к насилию и разрушению, которые до сих пор владели только чувствами и мыслями, выбиваются на поверхность и, словно огонь, долго тлевший и наконец получивший пищу, завладевают улицами, плюют, измываются, крушат до тех пор, пока их не сломит более мощная сила или пока они не перегорят и не ослабеют от собственного бешенства. Затем они снова уползают, поджав хвосты, как шакалы, в души, дома и улицы, где, притаившись, снова годами живут, прорываясь лишь во взглядах, брани и непристойных жестах» [77] .

76

Боюсь, это может повториться снова (англ.).

77

Перевод О. Кутасова. — Примеч. пер.

* * *

— Amazing. If this represents the worse, what could be the best? [78]

— This, — сказал я, показывая ему не переведенные издания: «Травницкая хроника», «Мост на Дрине» и «Проклятый двор», и добавил, показывая на книгу «Знаки вдоль дороги»: — But this, if there is another world up there, I would send them this to study. This is the best example of painful history of human kind [79] .

Когда мы вышли на улицу в сараевские сумерки, в час, когда загрязненный воздух наполняет ноздри, фразы Андрича все еще эхом отзывались во мне. Внезапно я вздрогнул при мысли, что сила этой толпы, ее разрушительная мощь однажды затопит Боснию. Когда я читал Джонни отрывок из «Барышни», я не ждал с его стороны полнейшего понимания. Не знаю почему. Возможно, по причине этой провинциальной, глубоко укоренившейся в нас убежденности, что иностранцам не дано понять наших проблем. Между тем иностранцы — как это было в случае с Джонни — прекрасно понимают, что имел в виду гениальный писатель. Вопрос лишь в том, есть ли мы у них в сегодняшнем меню и хотят ли они нас понять.

78

Поразительно. Если это считается худшим, что же тогда лучшее? (англ.)

79

Это. А вот это… если где-то существуют другие миры, я послал бы им это произведение для изучения. Прекрасный пример тяжелой истории человеческого рода (англ.).

* * *

В «Барышне» Андрич описал руку, которая после его смерти поспешит снести его статую. Через некоторое время после выхода мерзкой карикатуры на обложке журнала «VOX» память нобелевского лауреата была осквернена в городе Вишеград. Там между мостом и городским лицеем был опрокинут воздвигнутый ему памятник. Это было дело рук некого Мурата Сабановича, человека, прямиком вышедшего из черни, описанной в «Барышне», и регулярно появлявшегося под разными личинами в крупных боснийских волнениях.

И вот я в свою очередь задался вопросом мелкого воришки: «Где мое место в этой истории?» Они разрушили памятник покойного Андрича, а что они сделают со мной, живым, если я не примкну к замыслам и идеям мусульманских тутумраци? Что бы ни случилось, я никогда не отрекусь от копченой далматской ветчины, высушенной на ветрах Краины [80] . Ни за что на свете я не позволю себе забыть, что получил жизненно необходимые порции жирных кислот, поедая куски хлеба с салом, посыпанным красным перцем. Андрич в своем произведении предвидел почти все реакции своих персонажей. Размышляя о том, чего он не мог предвидеть, я задавал себе вопрос: стала бы земля более приятным местом для жизни, если бы этот Сабанович прочел «Мост на Дрине», и принял бы он после чтения самостоятельное решение снести бюст Андрича? Возможно, придя в ярость от содержимого книги или стиля нобелевского лауреата, он отправился бы крушить памятник, чтобы выразить свое личное несогласие с автором. Хотя нет, вряд ли. Если бы он посвятил несколько дней своей жизни чтению этого романа, то, в случае успеха этого мероприятия, мог бы только отполировать до блеска бюст великого писателя.

80

Республика Сербская Крайня, бывшее непризнанное сербское государство на территории Республики Хорватия. — Примеч. пер.

Поскольку он никогда и ничего не читал из творчества Андрича, я сомневаюсь, что он смог бы вынести такие воспитательные меры. Принудительная терапия, заставляющая прочесть полное собрание сочинений Андрича! Что стало бы с этим невежей? Возможно, после первых же страниц с ним случился бы нервный припадок, вследствие непомерного умственного напряжения, и он сломался бы, словно мост из плохого бетона под слишком тяжелым грузом. Второй день чтения приблизил бы Сабановича к роковой развязке. «Убейте меня или дайте покончить с собой! Я больше не могу терпеть эту пытку!» — взмолился бы он в надежде обрести покой. Но я был бы непреклонен и ни за что бы не отменил терапию пациенту; я бы потребовал, чтобы он прочел все произведения Андрича от корки до корки.

* * *

Во многих жилищах Сараева, как в нашей квартире в доме номер 9 А на улице Каты Говорусич, общение играло важную роль в социальной жизни Боснии. Партизаны и именитые граждане Сараева приходили к нам и наполняли дом своим остроумием и оригинальностью. Их ирония позволила им пережить эпоху Тито. Эту иронию я усовершенствовал в Праге и привез обратно в Сараево. Используя диалоги Сидрана, разрывающие тишину словно громкоговорители, я стал основателем сараевской мифологии. В этой мифологии не было тех, кто подтолкнул человека, не читавшего «Мост на Дрине», к разрушению бюста нобелевского лауреата. Наверняка вокруг Изетбеговича вился целый рой тутумраци, ожидавших своего часа.

Подобно Нелле, мы с Сидраном переосмысливали драмы наших отцов и переводили на свой язык, создавая из них песни, романы, фильмы.

Раньше, когда меня наказывали за прогулы в школе, я был вынужден слушать, как взрослые обмениваются друг с другом шутками в нашей гостиной. И я на секунду представил себе, на что могут быть похожи сегодняшние интеллектуальные круги, где обсуждался план разрушения памятника, воздвигнутого в честь одного из столпов европейской литературы.

* * *

Кресевляковичи приезжают в загородный дом к Изетбеговичам. Выпив освежающих безалкогольных напитков, сыновья мэра принимаются сыпать шутками. Алия Изетбегович говорит их отцу:

— Право же, Мухамед, твои сыновья, Сенад и Сеад, стали совсем взрослыми!

— Не говори мне об этом, не сыпь мне соль на рану!

— Почему же, что тебе не нравится? У тебя хорошие ребята. Посмотри на них — чистые ангелы. Эй, малыш, скажи мне, как твои успехи в учебе?

Кресевляковичи-младшие тушуются перед авторитетом дядюшки Алии. Их отец отвечает за них: