Эмма
Шрифт:
Е. Теодор Бирман.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Возможно ли современному писателю не быть в какой-то степени плагиатором? Конечно, личность любого пишущего индивидуальна, и в такой же степени неповторимы созданные им произведения, но можно ли, в самом деле, отдалиться от созданного ранее настолько, чтобы полагать себя самостоятельным художником? Гомер, думаю, был бы очень удивлен, если бы ему рассказали, каким величайшим символом стало его имя. «Я всего лишь сообщил слышанные мною истории, — сказал бы он. — Разве вы, пересказывая друг другу политические анекдоты, не шлифуете их? Не исчезает из них хотя бы в каждой только сотой передаче из уст в уста лишнее слово, не добавляется новая деталь, которая как будто и всегда была на том месте, где сейчас находится?»
Я полностью сознаю компилятивный характер моего сочинения и удовлетворенно улыбаюсь, потому что мне-то уж точно никто подражать не станет. Великая литература — представляется мне одной из священных коров в тучном стаде искусств. А я, пожалуй, тот,
Вы сочтете меня позером, если я попытаюсь создать впечатление, будто не уважаю той работы, за которую взялся. Поэтому свое подражательство я не назову уничижительно ни примитивным, ни старательным. Я — кропотливый дояр и мясник, жаждущий получить от вас лицензию на заявленный род деятельности, а может быть, и похвальные грамоты.
И на этом и об этом — все. Итак: самое ненавистное для меня — сюжет. Даже когда он просто валится в руки, он в исходном виде никуда не годится и напоминает десятки раз уже слышанные и кем-либо выжатые до полной непригодности истории. И все ракурсы (в нашем случае — стили) испробованы. И что остается? Жажда! Желание крикнуть: «И я хочу молока и мяса! И со мной — то же самое приключилось! И было это так-то и так-то!» А как крикнуть? Да просто — как прежде кричали. Вот только скажите, как вы думаете, должен ли добросовестный скрупулезный имитатор пытаться воспроизвести и недостатки своих кумиров, вернее, те особенности любимого произведения, которые представляются ему таковыми? Например, меня смущает непоследовательность в изображении некоей Набоковской героини: то она предстает ветреной и никчемной, то вдруг бросит фразу, больше подходящую сорокалетней кокотке, то под конец вырастет в настоящий положительный, беременный американской мечтой символ, трансатлантический вариант девушки с веслом (одна такая гипсовая, плечистая и крутобедрая стояла в парке рядом с круглым фонтаном в городе моего детства). Не знаю. Это была бы довольно извращенная имитация. На этот счет я еще окончательно ничего не решил.
Итак — моего героя зовут Шарль. Он необидно для собственного самолюбия и без ущерба для мнения о нем окружающих (и меня в первую очередь) несколько простоват (потому что, кто добр, тот и прост), и скоро станет инженером. Вывести его в своих записках лекарем, например, мне не хотелось бы. Я, конечно, сумел бы изобразить те болезни, которыми переболел ранее и которые беспокоят меня сейчас, что-то позаимствовать для него от характеров и манер докторов, к которым обращался. Но сам я — инженер, и значит, мне легче будет передать мироощущение санитаров технического прогресса. Героиню зовут Эмма. И она тоже — инженер. По той же причине. Но во всякой женщине так много обычно от «всеженщины» (как выразился бы, возможно, один из литературных гениев), что профессиональные ее качества, как бы значительны они ни были, как ни замечательны были бы ее достижения, все равно останутся в тени. Тем более, когда речь идет о такой женщине как Эмма.
Однажды на улице мне встретилась идущая навстречу девушка лет двадцати с небольшим. Не передать, насколько она была тщедушна и мышасто некрасива, из-за малого роста голенища сапог почти упирались в колени, но на лице ее горели такие необыкновенно огромные глаза, и столько в них было ума, страсти… я чуть было не развернулся, чтобы пойти следом, и долго потом вспоминал о ней… Но не такова Эмма. Я знаю ее с самого раннего детства. Она так привлекательна, что когда идет по тротуару, вдоль всего ее маршрута слышны щелчки самопроизвольно открывающихся дверей припаркованных у бордюрного камня автомобилей. То есть зеркало ее души (я говорю о глазах — полагаю, вы догадались) тоже немедленно ослепит вас, и вы в отчаянии (которое неизбежно испытывает любой внезапно ослепший человек) поймете, что и ее глаза полыхнули и умом и страстями. Но какими? Тут и начнутся ваши незрячие мучения. Мои же и по сей день не закончились.
Итак, если в прошлом случалось вам поверить в Блума и Молли, в Гумберта и Лолиту, теперь попытайтесь поверить в меня как в героя повествования, в моих Шарля и Эмму, а к моему литературному детищу не предъявлять претензий, которые вправе были бы предъявлять к произведениям оригинальных художников прошлого, писавших в те блаженные сто пятьдесят лет, когда литература была в центре внимания общества и выражала его душу, как ныне делают это вокал и кинематограф.
Но не отдает ли для вас мой стиль излишней напористостью? Не напоминает ли начинающего всадника на гарцующем скакуне, жаждущегося первым делом покрасоваться на вершине холма и не очень уверенного, не выбросит ли его из седла в следующую же секунду норовистая кобыла? (Можно ведь сказать о кобыле «скакун», или нужно написать «скакунья»?)
Но я лучше съеду с возвышения, спущусь на землю. Не мое это. Первая глава, знакомство, неуверенность. Понимаете?
2
Как и полагается, начнем сначала. Был урок физкультуры, но учительница наша почему-то была не с нами на площадке, мы были предоставлены сами себе и играли в футбол. Кто-то из чужих и вечно спешащих учителей (определенно не наш солидный директор) привел новенького и оставил его стоять у черты поля, не назвав нам ни имени его, ни фамилии. На нем были очки, но он вовсе не страдал косоглазием, потому не могу объяснить, зачем, когда учитель ушел, наш центральный нападающий, крикнул ему: «Косая мандолина, приехала с Берлина». Мое детство, как крысами, кишит идиотскими выкриками. Им под стать были и наши безобразные выходки. Вполне возможно, что именно я подбежал и сдернул с Шарля трусы. Так он и предстал впервые перед Эммой, вращавшей неподалеку скакалку, — очки на носу, трусы на коленях и жалкий птенчик посередине. Девочки сделали вид, будто ничего не заметили, те из них, которых мы называли дылдами, продолжали как ни в чем ни бывало нырять в эллипсообразное, ограниченное вращением веревочной скакалки пространство с осторожностью и слегка сутулясь, те, что поменьше, влетали и выпархивали
свободно как воробьи из раструба водостока. Эмму скачущей не помню, а вот как она равнодушно вращала ручку и снизу доверху, от длинных шнурков на ботинках до любимого пожилыми женщинами мальчишеского ежика на макушке, прошлась взглядом по невыгодно выглядевшей в моем представлении фигуре Шарля — это помню прекрасно. Эмма никогда в моем воображении не станет пожилой женщиной, любительницей мальчишеских ежиков, во всяком случае, я не могу себе этого представить. Не могу и догадаться, о чем думала и что чувствовала она, двенадцатилетняя, глядя на Шарля во время его премьеры на далекой (в смысле времени) сцене нашей школы. Она, эта сцена, то представляется мне большой и просторной, какой являлась мне тогда, но иногда кажется, что подбородок мой шире нее, а лоб поднимается гораздо выше короткой верхней занавеси, прикрывающей направляющие, по которым движутся вправо и влево занавеси большие и главные.Тешу себя надеждой, что это все же не я обнажил Шарля, и тому есть три веские причины.
Во-первых, потому что, будучи вторым кроме меня прилично учащимся мальчиком, он почти сразу закономерно и даже неизбежно стал моим приятелем. Это вряд ли могло произойти, если бы он с самого начала затаил на меня обиду. Позже я научил его воровать отцовские папиросы из нераспечатанных пачек «Беломорканала»: нужно было аккуратно вытащить верхний боковой свободный лепесток, затем, нажав двумя пальцами, свести в арку два склеенных верхних, и из образовавшегося входа в пахучую пещеру осторожно, кончиками ногтей ухватившись за гильзу, вытащить только одну папиросу. Одну всегда могут не доложить на фабрике, объяснил я Шарлю. Больше брать нельзя — отец может заподозрить кражу со взломом. Как-то позже мы играли с ним в шахматы дома у Шарля, и он показал мне коробку с парой сотен пустых папиросных гильз и пачку табака. Он сам и набивал обычно для своего отца папиросы, и тот именно их всегда и курил. Где добывал для меня Шарль нераспечатанные пачки «Беломорканала» — одному богу известно, но это несомненно доказывает — он был отличным товарищем и не держал на меня зла.
Вторая причина, заставляющая меня думать, что не я инициировал это безобразие на футбольной площадке, заключается в том, что с самого детства для меня характерна была некоторая замкнутость, и мне было бы трудно обнажить другого. Недавно мне попалась на глаза фотография великого писателя. Он был снят в профиль стоящим за конторкой, и брюки его были определенно коротковаты и не доставали до туфель. Мои брюки спереди всегда перевернутыми носиками чайников лежат на шнурках или липучках башмаков, а сзади полностью закрывают каблук. Я прихожу в состояние легкого раздражения, когда передающийся к поясу легкий рывок говорит мне о том, что я наступил каблуком на кромку брючины, но меняю в этом случае не брюки, а туфли на такие, у которых каблук выше, и тогда уже я чувствую себя вполне надежно.
И наконец, в-третьих, Эмма нравилась мне самому, и неприятная мысль, что первое сексуальное ее впечатление я сам же и сварганил для нее, используя Шарля в качестве наглядного пособия (напоминаю — очки, трусы на коленях и птенчик), желтым йодом жжет ссадины на коленках моих детских воспоминаний.
Еще пара характерных эпизодов из нашего общего с Шарлем детства. На летних каникулах, помимо прочих забав, мы иногда принимались с ним играть в карты на деньги. Я, как правило, обыгрывал его, но однажды обыграл очень крупно по тогдашним нашим понятиям. Мне было неловко, я чувствовал себя виноватым, совесть мою точил червь, он прогрызал в моей душе извилистый ход, оставляя после себя горки трухи, будто накапливавшейся в отношениях между мною и моим лучшим другом. Я пригласил Шарля устроить совместный кутеж на сумму выигранных денег в городском парке. Мимо упомянутой выше гипсовой девушки с веслом, обогнув круглый фонтан, оставив позади окрашенный в зеленый цвет открытый летний кинотеатр, миновали мы и синюю снаружи и пока еще не представлявшую для нас интереса танцевальную площадку и, свернув налево, добрались до дальней части парка, где были сосредоточены аттракционы. Там для начала я купил нам мороженого. Шарлю захотелось второй порции, и я великодушно выполнил его прихоть. Затем мы стреляли в тире, и я не догадался лишний раз промахнуться, чтобы доставить приятелю чувство реванша. Не то зайцы, не то кролики падали от моих выстрелов, будто я был писатель Тургенев на охоте. Отстрелявшись, мы заглянули в бильярдную, но делать там нам было нечего, и купив билеты и отстояв небольшую очередь, мы взобрались на лодку качелей. Расходы мои теперь уже превысили выигрыш, и все еще угождая Шарлю, но уже почти освободившись от гнетущего чувства и весьма этим воодушевленный, я заставил обтекаемых форм жестяную бадью взлетать выше перекладины, вокруг оси которой она качалась, но Шарль вскоре почувствовал себя нехорошо. Я сначала, войдя в раж и наслаждаясь волшебными взлетами и падениями, уговаривал его, что тошнота скоро пройдет, но после повторных жалоб — противоположными инерции движения толчками ног заставил лодку сначала замедлить ход, а потом и остановиться. Едва мы вышли за ограду аттракциона и удалились от него немного в сторону, Шарля хоть и несильно, но все же вырвало в кустах. Вспоминая сейчас этот эпизод, я с чувством позднего раскаяния осознаю, что наша дружба порой доставляла Шарлю убытки и причиняла неприятности.
Эпизод номер два. Знаете ли вы, как сделать самопал? В этом каким-то образом участвует оболочка механического карандаша и сера, счищенная с большого количества спичек. Мы с Шарлем так и не научились их изготавливать, поэтому он однажды договорился с соседом-старшеклассником, что обменяет два десятка марок на настоящий самопал. Марки он в соответствие с договоренностью отдал авансом, а самопала так и не получил. Он ходил за должником целый день, тот сначала говорил, что ему пока недосуг заниматься изготовлением игрушки, потом — что она у него уже за пазухой и скоро он ее отдаст. В конце концов до Шарля дошло, что его надувают. Он сначала обратился ко мне, но я очень быстро рассердился и плюнул в старшеклассника (правда, с довольно большого расстояния), и мы вдвоем убежали уже без всякой надежды на успешную реализацию сделки. Шарль был так убит наглым обманом, что это заметила его мать, она сходила к соседям и вернулась с марками. Вот таковы мы и были: Шарль — наивный, зависимый от женщин; я — нетерпеливый, вспыльчивый и бесполезный в настоящем деле сообщник.