Энциклопедия мифов. Подлинная история Макса Фрая, автора и персонажа. Том 2. К-Я

К чудесам я, кажется, уже привык. Ничему не удивляюсь, ничего не боюсь; впрочем, экзальтации тоже не испытываю. Искренне полагаю прогулку во сне будничным, обыденным событием. Ну, хорошо хоть батон и пакет кефира купить не планирую…

Поэтому, пересчитывая ступеньки, думаю лишь об одном: славно все-таки, что мне удалось побриться. Я практически уверен, что в противном случае сновидение мое было бы испоганено переживаниями по поводу собственного неряшливого облика.

Не знаю уж, кто меня там придумал и зачем, но начинаю понимать, что замышлялся я скорее как комический персонаж, тайная жертва на алтарь Аристофана. Слишком уж много очевидных нелепостей содержит заложенная в меня программа.

Шутники, блин…

101. Уицилопочтли

Уицилопочтли обещал ацтекам, что приведет их в благословенное место…

Выхожу из подъезда и почти сразу понимаю, что попал в какую-то не ту Москву. Несбывшейся Москвой назвали бы ее, вероятно, мои потусторонние приятели и приятельницы. Или тенью Москвы, ее темной, – вовсе не обязательно зловещей, но тайной, скрытой от подслеповатых человечьих глаз, стороной.

И вот ведь так сразу и не объяснишь, в чем, собственно, состоит разница. На первый взгляд, вокруг именно Москва. Кто скажет, что это Житомир, пусть бросит в меня столько камней, сколько припрятал за пазухой. Зато на второй, третий, четвертый и пятый взгляды…

Тут все немного не так, вот в чем дело. Причинно-следственные связи то ли вовсе не работают, то ли существуют по каким-то иным, неизвестным мне законам: скажем, под ярким фонарем вовсе не обязательно должно быть светло, тьма на этом участке может оказаться даже более густой, чем на противоположной стороне улицы, где не то что фонарей – окон освещенных, и тех нет. Воздух здесь имеет некий особый цвет; когда дует ветер, краски сгущаются и, кажется, даже меняют оттенок в зависимости от его направления. Да и с плотностью атмосферы творятся странные вещи: на некоторых участках пространства я ощущаю сопротивление среды, почти столь же сильное, как если бы я шел по горло в воде; зато встречаются и такие места, где меня словно бы тянут вперед, толкают в спину, так что можно вовсе не двигаться, а лишь расслабиться, покориться этой настойчивой, ласковой силе и пулей лететь в предопределенном, но и желанном направлении. Я не слышу звука собственных шагов, зато подошвы моих туфель оставляют яркие фосфоресцирующие следы на асфальтовой тверди. А когда я останавливаюсь, полы моей куртки продолжают развеваться, словно я по-прежнему торопливо шагаю вперед.

Силуэты домов кажутся зыбкими, незавершенными, скорее эскизами, чем конечным результатом тяжкого человеческого труда – не потому, конечно, что им недостает крыш или, скажем, оконных стекол, с этим-то как раз все в порядке, хоть сейчас приемную комиссию созывай… Автомобили бесшумно движутся по мостовой; с ними вроде бы тоже что-то не так. Я некоторое время наблюдаю за перемещениями городского транспорта, и понемногу прихожу к выводу, что здесь машины используются в качестве движущихся светильников. Миссия, что и говорить, почетная, но все же сугубо декоративная. Да и кому тут могут понадобиться автомобили? Это в настоящей, дневной, сбывшейся Москве полно желающих быстро переместиться с места на место, поскольку у тамошних обитателей вечно нет времени, зато много, слишком, пожалуй, много пространства. А здесь ехать некуда, незачем, да и некому. Кроме меня, на улице ни единой живой души. Тел я, впрочем, тоже не обнаружил. Зрелище почти душераздирающее.

Но в то же время город вовсе не кажется мне необитаемым. Чувствую, что здесь кипит какая-то своя жизнь, просто мы с нею не совпадаем, не накладываемся друг на друга, как это обычно случается. Я тут существую сам по себе. И вряд ли только я.

Может быть, дело в том, что здешние мостовые и тротуары не ведут всякого путника в заведомо известном, раз и навсегда предопределенном направлении; карта этой Москвы у каждого своя, поэтому любой пешеход становится здесь одиноким прохожим: если уж идешь своим путем, приходится обходиться без спутников – это, очевидно, правило. Одно из.

Безропотно принимаю это и множество других, пока неизвестных мне правил. Принимаю их, можно сказать, авансом, заранее, подписываю контракт, не читая: очень уж мне тут хорошо. Благословенное место. Мое.

У всякого города, – вдруг понимаю я, – есть невидимый близнец, тень, двойник, отражение. Не только у Москвы. Эту диковинную изнанку почти невозможно увидеть, но, когда мы обнаруживаем в собственном сердце любовь или, напротив, внезапную, необъяснимую неприязнь к незнакомому городу, мы, сами того не ведая, описываем впечатление от первой встречи с его тенью.

И теперь в общем понятно, почему некий в меру молодой человек по имени Макс (оперировать личными местоимениями в этом сне было невыносимо) так привязался к Москве, что застрял тут на несколько лет.

Теперь, впрочем, вообще многое понятно…

102. Ульгень

…по злому умыслу или неумению портит землю, покрывая ее кочками и топями.

Мое внимание, ясное дело, более всего привлекают многочисленные окна и двери. Оттуда льется свет и доносятся голоса. Я не бог весть какой тусовщик, но человеческая жизнь для меня – скорее диалог, чем молчание. Я общителен – в том смысле, что существа, с которыми можно наладить контакт, возбуждают мое любопытство. Поэтому меня одолевает искушение приоткрыть какую-нибудь дверь и посмотреть, что там творится.

И я бы уже давно осуществил это желание, но меня сдерживает страх. Не то чтобы я думаю, будто за всякой дверью меня подстерегает опасность. Ни единой мало-мальски стройной теории на сей счет у меня нет. Но задницей, пузом, каждым чутким своим потрошком чую: нельзя мне пока никуда соваться. Следует ограничиться прогулкой по открытому пространству.

Так.

Мне.

Кажется.

И в то же время я заранее уверен, что рано или поздно нарушу этот внутренний запрет. Страхи страхами, но двери и окна влекут меня неодолимо. Так бывает в детстве: вроде бы и мама не велит лезть на темный чердак, и старшие ребята во дворе пугают завиральными историями о тамошних привидениях, и строгая тетя Шура с третьего этажа грозит оборвать уши всякому, кто будет застукан с поличным на скрипучей винтовой лестнице, уводящей в пыльный, душистый мрак. И, ясен пень, плюешь на собственную шкуру и грядущий воскресный поход в кино ради дивной возможности самолично исследовать опасное, кишащее бесхитростными, но жуткими детскими мифами пространство.

Вот и сейчас я спотыкаюсь чуть ли не возле каждого порога. Это уже на манию похоже: дикое, необузданное, неконтролируемое желание зайти хоть куда-нибудь и посмотреть, чем это закончится. Если бы я бодрствовал, я бы, пожалуй, сумел взять себя в руки. Но во сне мне редко удается сохранять благоразумие. Возможно, потому, что в глубине души я, как распоследний дурак, все еще полагаю сновидение абсолютно безопасным пространством. Дескать, что бы ни случилось, проснусь целехонек. В худшем случае, валерьянки попить придется, делов-то…

Клинический идиот.

Поэтому позволяю себе наконец подойти к стеклянной двери кафе. Ее прозрачность кажется мне гарантией безопасности. Некоторое время топчусь на пороге, разглядываю интерьер. Вроде бы все в порядке. Яркие лампы, сигаретный дым, высокая стойка, миловидная блондинка средних лет смешивает коктейли, за столиками несколько безобидных на вид посетителей. Почему бы и мне не зайти? Хулы, как понимаю, не будет.

Решительно толкаю стеклянную дверь, делаю шаг, и…

Не было там никакого освещенного кафе. Ни блондинки, ни коктейлей, ни даже сигаретного дыма. А лишь безбрежная, непроницаемая тьма, чавкающая и хлюпающая, как живая, растревоженная трясина. Я хотел было отступить назад, но такие понятия, как «вернуться», «отступить», «исправить ошибку», вероятно, вовсе отсутствовали в текущей системе координат. Тело мое утробно взвыло от ужаса и тут же скрючилось от боли.

Насколько я помню, никогда прежде из меня не пробовали приготовить фарш. Жалкие попытки нескольких одноклассников в расчет принимать не следует: драка человеческих детенышей – это всего лишь драка, до первой ли крови, до второго ли синяка, до третьего ли звонка, до седьмого ли пота… Но отсутствие опыта не помешало мне заключить, что происходящее со мной более всего похоже именно на методичную работу гигантской мясорубки, которая взялась измельчить не только нежную тушку, но и личность, созданную мудрой природой для повседневного употребления, и ее сокровенные воспоминания о себе, и даже тайное бессмертное существо, обитающее в темноте, по ту сторону «я», угодило каким-то образом под нож.