Энни из Зелёных Мансард

– Вот же оказия, – присвистнул начальник станции. – Миссис Спенсер, однако, сошла с поезда именно с этой девочкой, вверила её моему попечению и объяснила, что вы с сестрой берёте её из сиротского приюта и удочеряете, поэтому скоро приедете за ней на станцию. Остальное мне неизвестно.

– Как же так? – совсем растерялся Мэттью, мечтая, чтобы рядом оказалась Марилла, которая, в отличие от него, умела справляться с трудными ситуациями.

– Я бы на вашем месте спросил у девочки, – произнёс как что-то само собой разумеющееся начальник станции. – Смею заверить, она уж точно вам всё объяснит. Язычок у неё бойкий, можете мне поверить. А насчёт мальчика… Может, у них нужного фасона не оказалось в наличии?

С этими словами оголодавший служащий поспешил к своему ужину, оставив бедного Мэттью, которому легче было бы побрить льва в его логове, чем подойти к девочке! Незнакомой девочке! Сироте! И спросить у неё, почему она не мальчик! Мысленно застонав, Мэттью повернулся и обречённо побрёл по платформе туда, где сидела девочка.

А она с тех пор, как он прошмыгнул мимо, наблюдала за ним и сейчас тоже с него не сводила глаз. Мэттью на неё не смотрел, а если бы и смотрел, всё равно от волнения не смог бы разглядеть то, что открывалось стороннему наблюдателю: девочку лет одиннадцати в очень коротком, тесном и крайне безобразном платье из жёлто-серой байки и в порядком вылинявшей коричневой шапочке, из-под которой торчали две толстых рыжих косы. Личико маленькое, худое и беспокойное, обильно покрытое веснушками. Большой рот. Большие глаза, которые, в зависимости от освещения, казались то зелёными, то серыми.

Более внимательный наблюдатель мог бы добавить, что подбородок у девочки острый и чётко очерченный, глаза необычайно живые и полные задора, рот выразителен, лоб широк и высок и всё в её внешности выдаёт натуру неординарную, а Мэттью Катберт, который к ней приближается, до смешного охвачен робостью.

К счастью для него, он оказался избавлен от самого страшного испытания – заговорить первым. Девочка при его приближении вскочила на ноги, подхватила загорелой рукой потрёпанную старомодную ковровую сумку, а другую протянула ему.

– Полагаю, вы мистер Мэттью Катберт из Зелёных Мансард? – спросила она чистым и мелодичным голосом. – Очень рада встретиться с вами. Я уже опасалась, что вы за мной не приедете, и пыталась представить себе разные обстоятельства, которые вам помешали. Если бы вы и впрямь сегодня не добрались сюда, я уже знала, как поступить. Дошла бы по рельсам вон до той дикой вишни, залезла бы на неё и там переночевала. Мне кажется, совсем не страшно ночевать на дикой вишне, когда она вся в белых цветах, а на небе светит луна. Вам это тоже понравилось бы, мистер Мэттью? Ведь можно вообразить, будто бы это белый мраморный зал, правда? Я была совершенно уверена, что вы приедете за мной завтра, если уж у вас не получилось сегодня.

Мэттью неуклюже взял её тощую ручку в свою, и у него тут же созрело решение.

Сообщить этому существу с сияющими глазами, что произошла ошибка, он был не в состоянии. Оставлять девчушку одну на станции тоже не годилось. Поэтому он счёл наилучшим выходом вернуться с ней вместе в Зелёные Мансарды, а там уж пусть Марилла ей растолкует про путаницу, которая вышла.

– Мне очень жаль, что я опоздал, – застенчиво произнёс он. – Пойдём. Лошадь стоит во дворе. Дай-ка мне твою сумку.

– О, я сама могу её донести, – весело ответила девочка. – В ней всё моё земное имущество, но его так мало, что она очень лёгкая. Только с ней надо уметь обращаться. Это ужасно старая сумка, и, если неправильно взять, у неё ручка отваливается. Ой, как же я рада, что вы всё-таки приехали сегодня! Хотя ночью на дикой вишне тоже было бы здорово. Долго нам ехать? Миссис Спенсер сказала, что восемь миль. Замечательно! Я люблю, когда едешь долго. И так хорошо, что я теперь стану вашей и буду жить у вас. Я ещё никогда не была по-настоящему чьей-то. В приюте ведь хуже всего. Я там провела только четыре месяца, но мне и этого хватило. Полагаю, вы никогда не были сиротой в приюте, поэтому вряд ли меня поймёте. Это хуже всего, что вы могли бы себе представить. Миссис Спенсер сказала, что так говорить дурно, но я же не имела в виду ничего дурного. Правда же, очень просто сказать или сделать что-то плохое, если не знаешь, что это плохо? Люди в приюте скорее даже очень хорошие, знаете ли, но там очень мало простора для воображения. Одни сироты вокруг. Я даже придумывала о них истории. Например, придумала про девочку рядом со мной, что она на самом деле дочь графа, но злая няня её украла, а потом заболела и умерла, прежде чем успела признаться, чей это ребёнок. Днём у меня не было времени придумывать, зато ночью никто не мешал. Лежи себе и придумывай вместо того, чтобы спать. Так я и делала. Поэтому, наверное, такая худая. Я ведь ужасно худая, правда? Кожа да кости. Хотя иногда я люблю вообразить себя хорошенькой, пухленькой и с ямочками на локтях.

Тут спутница Мэттью умолкла, отчасти потому, что, говоря на ходу, запыхалась, а отчасти потому, что они дошли до коляски. Она не проронила ни слова, пока они ехали через городок, а затем спускались с крутого холма, и дорога, проложенная по нему, так глубоко прорезала мягкий грунт, что обочины с цветущими яблонями и стройными белыми берёзами оказались на несколько футов выше голов проезжающих.

Девочка вновь заговорила уже под холмом.

– Правда, она прекрасна? – сорвав ветку дикой сливы, хлестнувшую по борту коляски, спросила она у Мэттью. – Интересно, кого вам напоминает это белое кружевное дерево на склоне?

– Да прямо даже не знаю, – пожал плечами тот.

– Невесту, конечно же, – удивилась девочка, что он не видит столь очевидного. – Всю в белом, с прекрасной, почти прозрачной фатой. Я ещё никогда не видела ни одной невесты, но представляю себе, как они должны выглядеть. Сомневаюсь, что сама когда-нибудь стану невестой. На такой некрасивой девочке никто не захочет жениться, разве что какой-нибудь заграничный миссионер. Миссионерам не пристало быть слишком разборчивыми. Но я очень надеюсь, что белое платье у меня всё-таки будет. Для меня это идеал земного блаженства. Мне очень нравится красивая одежда, а красивого платья у меня никогда в жизни не было. Во всяком случае, я этого не помню. Зато есть о чём мечтать. Знаете, как хорошо, когда представляешь себя роскошно одетой? Утром мне было очень стыдно, что я уехала из приюта в таком безобразном старом байковом платье. Их приходится носить всем сиротам. Эту байку прошлой зимой пожертвовал приюту один торговец из Хоуптона – целых три сотни ярдов. Говорят, потому что продать её никому не смог, но я хочу думать, что по доброте душевной. Так ведь лучше выходит, правда? Только в поезде на меня, по-моему, все смотрели с жалостью. Тогда я постаралась забыть, что на мне, и представила, будто еду в прекраснейшем голубом платье, большой шляпе с цветами и перьями, которые чуть покачиваются, и ещё у меня золотые часы, лайковые перчатки и очень изящные ботиночки. Уж если воображать, то самое превосходное, правда? Знаете, я сразу от этого повеселела и уже полностью наслаждалась путешествием к острову. На пароходе меня ничуточки не тошнило. И миссис Спенсер тоже. Обычно она страдает от морской болезни, но в этот раз у неё не осталось времени сосредоточиться на своём плохом самочувствии. Она сказала, это потому, что ей постоянно приходилось следить, как бы я не упала за борт. На пароходе очень интересно, и мне хотелось увидеть как можно больше, ведь другой возможности может не представиться. Поэтому я и ходила повсюду. Миссис Спенсер сказала, что ещё никогда в жизни не сталкивалась с таким поведением. Но если это уберегло её от морской болезни, значит, моё поведение оказалось во благо, правда же? Ой, сколько вишен в цветах! По-моему, этот остров – самое цветущее место на свете! Я уже его обожаю! Так рада, что буду теперь здесь жить! Много раз слышала, как он прекрасен, и уносилась мечтами к нему, воображая, будто сама живу на острове Принца Эдуарда, красивей которого нет в мире. Но разве я могла подумать, что это сбудется? Правда, великолепно, когда мечты сбываются? Какие забавные эти дороги красного цвета! Когда поезд вышел из Шарлоттауна и они стали мелькать за окнами, я спросила у миссис Спенсер, отчего они красные, а она ответила, что не знает, и попросила меня больше не задавать ей вопросов. «Ты, – сказала она, – и так уже задала их больше тысячи». Ну да, предположим, задала. Но ведь если о чём-то не спросишь, то и не узнаешь. Так отчего здесь дороги такого цвета?

– Да прямо как-то и не знаю, – ответил Мэттью.

– Видите! Значит, настал момент выяснить. Правда же, интересно, когда думаешь обо всём непонятном? И сколько же этого вокруг нас! Если бы все обо всём абсолютно всё знали, жить бы стало гораздо скучнее, правда? Никакого простора для воображения, да? Только я, наверное, слишком много болтаю. Люди часто мне это говорят. Если вы тоже скажете, я замолчу. Это трудно, но у меня получится, если себе прикажу.

Но Мэттью совсем не хотел, чтобы она замолчала. Как многим молчунам, ему нравились разговорчивые люди, которые не требуют, чтобы им отвечали, а ещё, к его удивлению, общество девочки доставляло ему всё большее удовольствие. Обычно он опасался девочек даже сильнее, чем взрослых женщин. Готов был провалиться сквозь землю, когда они торопливо проскальзывали мимо него, косясь пугливо, будто ждали, что, если произнесут хоть слово, он разом их проглотит. Так вели себя с ним благовоспитанные девочки Авонли. Но как же от них отличалась эта веснушчатая ведьмочка! Конечно, ему трудновато было уследить за тем, как она с невероятной скоростью перескакивала с одного на другое, однако мысленно он заключил, что «вроде как даже доволен», а потому по обыкновению застенчиво произнёс:

– Да говори сколько надо. Не против я.

– Ой, спасибо! Я вижу, мы с вами славно поладим. Мне так легко, если могу говорить, как только захочется, и так трудно, когда мне велят, чтобы меня не было слышно и видно. Мне, знаете, это миллионы раз приказывали. А ещё люди смеются, когда я начинаю говорить красивыми и возвышенными словами. Но если мысли у меня в это время такие же, их же другими словами не выразишь, правда же?

– Разумное вроде бы соображение, – кивнул Мэттью.

– Миссис Спенсер сказала, что у меня язык подвешен неправильно, но она не права. Он висит крепко и именно там, где надо. А ещё она сказала, что ваша ферма называется Зелёные Мансарды. Мне кое-что удалось про неё расспросить, и я теперь знаю, что она находится рядом с лесом. Это очень хорошо. Обожаю деревья. Возле приюта их, можно сказать, и не было – только несколько совсем чахлых и маленьких возле дома. Они стояли в таких побелённых штуках, вроде сеток, словно тоже сироты. Я не могла смотреть на них без слёз и говорила им: «Бедные вы, бедные! Расти бы вам в лесу рядом с другими деревьями, чтобы возле ваших корней зеленел мох и цвели ландыши, а на ваших ветках сидели бы и пели птицы. Тогда вы стали бы большими и красивыми, а здесь это невозможно, я знаю, да и вы сами знаете». Мне было очень жалко сегодня утром расставаться с ними, ведь к таким существам привязываешься. А ручей в Зелёных Мансардах есть? Об этом я у миссис Спенсер не спрашивала.

– Да. Чуть пониже дома, – пояснил Мэттью.

– Замечательно! Всегда мечтала жить рядом с ручьём, надо же такому случиться!.. Вот если бы все желания так сбывались! Понимаете, я сейчас чувствую себя почти абсолютно счастливой. И была бы совсем абсолютно, а не почти, если бы… Как вы назовёте такой цвет?

И, перекинув через худенькое плечо толстую блестящую косу, она поднесла её к глазам Мэттью. Тот не очень хорошо разбирался в оттенках женских волос, но в данном случае быстро сделал вывод, хотя и ответил по давней привычке вопросом:

– Рыжий, да?

Девочка, откидывая косу за плечо, так шумно выдохнула, словно пыталась избавиться от заполнившей её вплоть до кончиков пальцев ног многолетней скорби.

– Да, рыжий, – обречённо подтвердила она. – Теперь понимаете, почему я не могу быть абсолютно счастлива? Никто с рыжими волосами не может быть счастлив. Веснушки, зелёные глаза и худоба меня волнуют меньше. Я легко могу вообразить вместо них дивную, как лепесток лилии, кожу и сияющие фиалковые глаза, о худобе вообще забываю, но рыжие волосы даже воображение не прогоняет, при всём старании. Сколько раз я говорила себе: «У меня теперь волосы чёрные, как вороново крыло». Говорила, но всё равно знала, что они просто рыжие! Знаете, как мне тяжело? Это будет моей пожизненной скорбью. Я однажды читала про девушку с пожизненной скорбью. У неё, правда, она была не из-за рыжих волос. Волосами она как раз славилась великолепными, цвета старого золота, и они овевали волнами её алебастровый лоб. Ой, вы, кстати, не знаете, что такое алебастровый лоб? Мне так и не удалось это выяснить.