Эныч

— Дядя Петь! — кричит он радостно. — Где ж ты так долго пропадал? С Парижем разговаривал? Давай в „дурака“ сыграем, а то дядя Лука мухлюет! Спасу нет! Будешь в „дурака“, дядя Петь? А?

Генерал неподвижен.

— Сидор, — негромко говорит он. — Веревку. Сидор выбегает из комнаты.

— А зачем веревку, дядя Петь? — интересуется Коля. — Жирафу пойдем ловить?

— Жирафу, — говорит генерал. — Пойдем. Увидишь. Лейтенант, побудьте с Эновым.

Через две-три минуты генерал возвращается один. Просит Волохонского выйти. Подходит к Энычу, секунду глядит на него сверху, потом берет за шиворот, приподнимает с дивана и бьет ему в челюсть. Эныч стукается головой о стену. Падает обратно на диван. Генерал рывком переворачивает диван и топчет оказавшегося на полу Эна Эновича.

— Ты полегче, — хрипит Эныч. — Грудную клетку не повреди. Мамонт ДЯДЬ…

Обхватив тело Эныча хоботом-членом, генерал с размаху бьет его о стол, о телевизор, о люстру, о бар и о потолок. Потом растаптывает в лепешку остатки. Выходит. Говорит ожидающему на крыльце Волохонскому:

— Едем в управление, лейтенант.

Тяжело наступая массивными подошвами на песок и ломая боками кусты сирени, генерал идет по дорожке.

На одной из березок, обрамляющих памятную генералу поляну, висит вытянувшимся чулком Коля. Его шею обхватывает петля. Лапки связаны за спиной. Единственной свободной от пут нижней лапкой он скребет по земле. Сидор подрывает под ним землю садовой лопатой.

— Дядя Петь, — сипит Коля. — Больно же… Хватит… Пошутили и будет. Сидор, кончай…

Сидор, бросив копать ямку, ловким ударом лопаты отсекает Колину конечность.

Автомобиль следует по шоссе. За окнами красуются, меняясь местами, поля, дубравы, небольшие голубые озера, снова поля. С невысокого пригорка оживленно машет генералу платочками кучка кособоких уродцев. Меж деревьев кедровой рощи играется, догоняя друг друга, парочка влюбленных варанов. Генерал размышляет.

„Что ж, властелином“ мира стать не удалось. Не получилось, Петр Сергеевич. Не вышло. Не оценило человечество твоих усилий. Не разобралось. Как перлось черепахой к своему светлому грядущему, так и будет переться, — хоть кол ему на голове теши… Стоило было ради этого кашу заваривать… Демократы… Демократия… Вот тебе и вся перестройка! Ну что ты тут с ними поделаешь… Болваны. Недоноски. Скопище пьяниц, лодырей, обывателей и топчащихся в собственном дерьме предприимчивых недоумков. Нет, не хотят. Не хотя-ят, как быстрее, как лучше… Ну и Дядек с ними!.. А, впрочем… Кто знает… Народная мудрость гласит: тише едешь — дальше будешь…»

Машина останавливается у шлагбаума. К генералу поворачивается сидящий за рулем старший лейтенант Волохонский.

— Меа си1ра,*— говорит Волохонский. — Надо было ехать чей-ез Тайякановку. Там эстакада.

— Ладно, Лукьян Самсонович, — успокаивает лейтенанта Плу-. хов. — Чего уж там. Звания я тебе не обещаю, но работать будешь теперь на месте Степанчука.

Генерал похлопывает солитера по плечу.

За шлагбаумом грохочет поезд. Посвистывает электровоз. Мерно проседают под колесами рельсы. Первые вагоны — почтовые. Потом идут вагоны с углем, цементом, гравием, бревнами, жмыхом; покачиваются цистерны, выплескивая нефть, сжиженный газ, кислоту, щелочь, спирт; подпрыгивают открытые платформы с железными и бетонными балками, станками, ковшами, тачками, колясками для инвалидов; далее плывут баллистические ракеты, тяжелые танки, дальнобойные артиллерийские орудия, спаренные четырехствольные зенитные установки, птурсы; болтаются набитые солдатами теплушки…

— Вы рады новому назначению, лейтенант? — спрашивает Плухов у Волохонского.

— Йяд, товайищ генейял. Попьебую опьявдать довейие. «Фа-лайидов бычок» остывать у меня не будет.

Трясутся пассажирские вагоны. В окнах — счастливые лица разношерстных обладателей купейных, плацкартных и общих мест. В тамбурах, на крышах и в ящиках под вагонами разместились хозяева не менее счастливых физиономий. В спальном вагоне дымят сигарами заморские нетопыри, утконосы и муравьеды. Замыкает состав нескончаемая вереница «Столыпиных». Иногда из них выбрасывают на насыпь скорченные трупы.

— Безобъязие, — ворчит Волохонский. Вытягивает голову в открытое окно, пытаясь увидеть конец состава. — Когда ж это кончится?

— Никогда, — говорит генерал. — Поехали-ка и вправду через Таракановку.

Машина разворачивается. Снова мелькают поля, уродцы, рощи, озера. Набегавшиеся влюбленные, поймав друг друга в объятья, отчаянно функционируют посреди болотца, разбрызгивая во все стороны тину и сперму. Плухов снова погружается в задумчивость.

«Все по-прежнему. Да. Все по-прежнему. Все идет своим чередом. Что же будем делать, Петух?.. Будем работать, работать и еще раз работать. Будем дышать полной грудью. Жизнь продолжается. Все еще впереди…»

— В упьявление пъибудем не йяныпе половины втойого, — говорит Волохонский, взглядывая на часы.

— Хорошо, — потирая хоботом-членом седоватый висок, генерал-мамонт Плухов опускает стекло и вдыхает резковато-пряный запах цветущих полевых трав.

Дорога идет через васильковое поле. И там, где в него входит розовый клеверный клин, над провисшими телеграфными нитями, высоко-высоко в небе, растворяясь в бескрайней прозрачной голубизне, крохотной сверкающей точкой движется воздушный шар.

Лисичанск — Москва 1980-1992