Эпилог

«Он. Слонимский снова отказывается от председательствования. Какой-то припадок страха. Позорно? Но что делать? Или придется найти другого председателя, или…

Я (прервав его). Этого нельзя допустить. Нового придется оформлять через Секретариат. Поднимутся разговоры о причинах… А это вызовет цепную реакцию. Какая бы ни была причина — все равно факт раскола налицо. А издательству этого только и нужно… Когда я был по своим делам у Карповой, она… спросила, неужели у вас в комиссии нет разногласий, и не очень поверила мне, когда я сказал, что комиссия единодушна и дружно работает… Посоветуйтесь со Шкловским и Тихоновым. Может быть, втроем вы как-нибудь успокоите Михаила Леонидовича?

Он. Я сам приму меры, напишу Слонимскому еще письмо».

Вторым испугался Тихонов. Подольский передал ему мою просьбу о письме, подписанном всеми членами комиссии, он отклонил это предложение и на вопрос: «Что же делать?» — ответил: «Ничего не делать. В издательстве идет подготовка к ленинскому юбилею».

Впоследствии, до первого возврата сборника, события развивались в соответствии с советом, который Слонимский неоднократно повторял в своих письмах Подольскому: «Сидите смирно». Правда, Подольский был из тех людей, на которых не мог бы подействовать этот совет. Он — наивный человек — решил вынести вопрос «на суд общественности». Он предложил мне сделать доклад о работе комиссии на секции критиков и литературоведов. Заручившись моим согласием, он позвонил Феликсу Кузнецову, который был тогда председателем бюро секции. Однако когда я пришел на заседание (16 марта 1970 года), меня встретил смущенный Кузнецов, и с первого его слова для меня стало ясно, что «начальство» против моего доклада и что Кузнецову нагорело. Почти никто не явился на бюро, в комнате едва ли было больше пяти-шести человек. Все же я сделал доклад, а Подольский — сообщение о биографии Лунца (некстати упомянув о том, что отец Лунца был сионистом). Решение поддержать сборник состоялось после умного и содержательного выступления Вл. Огнева, высоко оценившего деятельность Лунца. «Из всех возможных форм помощи было избрано обращение к К.А.Федину», — пишет Подольский, не подозревая, что и Федин ничего не может сделать в «изменившейся обстановке». Именно это выражение все чаще начинает попадаться в письмах, в личных и телефонных разговорах.

Не стану рассказывать о дальнейшей судьбе рукописи «Сочинения Лунца». Она была возвращена дважды. Сперва по нашей просьбе 9 сентября 1970 года, после заседания редсовета, на котором окончательно выяснилось, что в представленном виде сборник не пойдет, а потом — сразу же после смерти Подольского. Теперь, в сокращенном и изуродованном виде — во втором варианте были исключены публицистические статьи, — сборник хранится в моем архиве и ЦГАЛИ, куда вдова Подольского отдала все его бумаги.

Но почему так испугался Слонимский? Ему решительно ничего не грозило, он был утвержден как председатель комиссии Секретариатом. Почему Тихонов — об этом подробно рассказывается в дневнике Подольского — признал необходимость «сидеть смирно» и стал оправдывать эту необходимость доводами, которые могли прийти в голову только Лесючевскому и Карповой? Почему Федин впоследствии опубликовал большую статью, в которой, мельком упомянув о Лунце, не отдал должное другу молодости и не упрекнул издательство «Советский писатель» за то, что оно задушило бесценную книгу. Все это произошло потому, что полвека тому назад двадцатилетний мальчик писал о том, что самое важное в литературе — правда.

5

Трактат — теперь редко упоминается это старомодное слово. Ю.Г.Оксман, самый блестящий представитель истории русской литературы в XX веке, написал трактат о письме Белинского к Гоголю, проследив все этапы в судьбе этого письма, начиная с того дня, когда оно было написано, до нашего времени, когда в новом свете предстало и это письмо, и «Избранные места из переписки с друзьями». Такой же трактат можно написать о двух маленьких статьях Льва Лунца: «Почему мы “Серапионовы братья”» (Литературные записки. Петроград, 1922. № 3) и «На Запад!» (Беседы. Берлин, 1923. № 2). Их судьба — необычайна. Написанные для маленького кружка друзей в 1922 году, забытые, казалось бы, навсегда в тридцатых годах, когда литература была связана по рукам и ногам, они были воскрешены в сороковых как порочная попытка водораздела между политикой и искусством (Жданов). Не думаю, что рассказанное мною на предшествующих страницах — последняя глава этого воображаемого трактата. Пока идея подчинения, идея «литература — служанка государства» будет существовать — будут существовать на вооружении тех, кто с этим не согласен, и статьи Лунца, написанные более полувека тому назад. Доказательство — под руками: самовольный альманах «Метрополь», бесцензурный, опубликованный в 1979 году и вызвавший в Союзе писателей смятение, а во всем мире — изумление перед живучестью литературы, которую сверхмощная держава не в силах изменить, не в силах убить. Но об этом — ниже.

На чем настаивал Лунц? Что казалось ему необходимым условием для развития искусства? В чем он убеждал своих друзей? И за что впоследствии в письмах и рецензиях горько их упрекал? Его мысли просты, потому что верны. Они рождены опытом историка, сумевшего в двадцать лет окинуть одним взглядом западную литературу и сопоставить ее с литературой русской. Они рождены острым ощущением самого «дела литературы», внутренней заинтересованностью писателей в работе друг друга.

Первая мысль — право на несходство, открывающее путь к любому рискованному эксперименту.

Редакция «Литературных записок», маленького журнала, выходившего в Петрограде в начале двадцатых годов, обратилась к группе «Серапионовы братья» с просьбой опубликовать свои автобиографии. Лунц в первых же строках своей статьи «Почему мы “Серапионовы братья”» отвергает это предложение: «Глупо писать автобиографию, не напечатав своих произведений… Не лучше ли будет, если я, вместо того чтобы говорить о себе, напишу о братстве…»

…«“Серапионовы братья” — роман Гофмана. Значит, мы пишем под Гофмана, значит, мы — школа Гофмана.

Этот вывод делает всякий, услышавший о нас. И он же, прочитав наш сборник или отдельные рассказы братьев, недоумевает: “Что у них от Гофмана? Ведь вообще единой школы, единого направления у них нет. Каждый пишет по-своему”.

Да, это так. Мы не школа, не направление, не студия подражания Гофману.

И поэтому-то мы назывались “Серапионовыми братьями”».

Лунц несколько произвольно называет знаменитую книгу Гофмана романом. Это — сборник новелл, которые рассказывают друг другу шесть молодых людей.

«Сильвестр — тихий и скромный, молчаливый, а Винцент — бешеный, неудержимый, непостоянный, шипучий. Лотар — упрямый ворчун, брюзга, спорщик, и Киприан — задумчивый мистик. Отмар — злой насмешник и, наконец, Теодор — хозяин, нежный отец и друг своих братьев, неслышно руководящий этим диким кружком, зажигающий и тушащий споры… Лотар издевается над Отмаром: “Не постановить ли нам, о чем можно и о чем нельзя говорить?.. Неужели ты не понимаешь, что всякое определенное условие влечет за собой принуждение и скуку, в которых тонет удовольствие?..”

Мы назвались Серапионовыми братьями, потому что не хотим принуждения и скуки, не хотим, чтобы все писали одинаково, хотя бы и в подражание Гофману.

У каждого из нас свое лицо и свои литературные вкусы. У каждого из нас можно найти следы самых различных литературных влияний».

Вторая мысль: свое лицо и свои литературные вкусы — условие, без которого не может развиваться литература. Она живет своей жизнью, и каждое вмешательство в эту жизнь не может принести ничего, кроме вреда.

«В феврале 1921 года, в период величайших регламентаций, регистраций и казарменного упорядочения, когда всем был дан один железный и скучный устав, мы решили собираться без уставов и председателей, без выборов и голосований. Вместе с Теодором, Отмаром и Киприаном мы верили, что “характер будущих собраний обрисуется сам собою, и дали обет быть верными до конца уставу пустынника Серапиона”».

Устав этот заключается в отрицании любого устава, в праве считать свои видения истиной, в старой истине о реальности вымышленных героев и вымышленных событий.