Епитимья

Постепенно судорожные движения тела и невнятное бормотание мальчика стали ослабевать.

— Но более всего я сокрушаюсь, что они оскорбляют тебя, Господи, тебя, кто так добр и кто заслуживает моей горячей любви...

Дуайт швырнул мальчика на живот, прижав его лицо к столу. В бледном серебряном свете луны ягодицы мальчика светились.

— Это научит тебя, — шептал Дуайт. — Это исцелит тебя.

Дуайт склонился ниже, воспользовавшись рукой, чтобы ввести свой член в узкое отверстие между ягодицами мальчика.

— Если бы ты мог воспринять каким-нибудь другим образом, — закрыв глаза, произнес Дуайт и вошел в тело мальчика, продолжая помогать себе руками. Щель была сухой, и проникновение было трудным. Но это надо было сделать. В конце концов, от этого мальчику будет только лучше.

Если я смогу спасти хотя бы одного из них, даже одного, тогда я восторжествую.

Дуайт нажимал изо всех сил, яростно продвигаясь дальше, пока наконец кольцо тугих мускулов не подалось. Его немедленно окружили тепло и кровь, и он вздохнул.

В этом нет удовольствия, только обучение. Он прочистил горло и принялся за свою молитву, прерывая се резкими толчками, от которых Крошка Ти подвывал, пока не затих.

Это было спасение мальчика. Бог узнает... и поймет.

Глава 10

Мрак.

Он настолько ощутим, что кажется, протяни вперед руки — и схватишь его, обнимешь, прижмешь к себе. Но в этом мраке что-то есть — масленистое, шевелящееся. И дурно пахнущее.

Это зло.

Он боится пошевелиться, боится, что даже легчайшее движение выдаст его этому существу, скрывающемуся в темноте, и оно увидит, где он находится.

Тогда существо схватит его. .

И он умрет.

Он чувствовал, что не должен шевелиться. Невозможность двигаться в этом жутком мраке сковывает и давит на него. Но иная возможность настолько ужасна, что ее трудно вообразить. Но и не обнаруживая себя ни единым звуком, он ощущает кожей, что это существо приближается.

Тогда он делает рывок и бросается наугад головой вперед. И зло со страшным шипением поднимается ему навстречу. Он открывает рот, чтобы закричать, но голос не повинуется ему.

Ричард Гребб проснулся в поту. Сердце его гулко колотилось. Сон оставил в нем ужасную тревогу, во рту пересохло, словно он набит ватой. Сев на диване, он провел дрожащей рукой по своим редеющим волосам и надел очки в тонкой оправе. Окинув взглядом кабинет, он попытался успокоиться — вот его дубовый письменный стол, тесты по технологии, выстроившиеся на полках, вот потертый стул с зеленым кожаным сиденьем, диван, на котором он задремал, — годами знакомые и привычные ему вещи. На декоративных часах, отделанных медью и кобальтом, некогда стоявших в спальне его матери, когда он был ребенком, было 6 часов 45 минут. Через пятнадцать минут начнется собрание одержимых сексом. Он спрыгнул с дивана и поспешил вниз переодеться.

Пока Ричард ехал на своем «шеви селебрити» в южную часть города, к униатской церкви на улице Голливуд, он обдумывал, что скажет группе сегодня. На прошлой неделе он признался в своей склонности к Джимми Фелзу, сказал о своем страхе, что это влечение может расцвести и стать «действием».

А теперь он это действие совершил. Что же сказать им? Он был не единственным священником, посещавшим собрания одержимых сексом, но при этом Ричард чувствовал: все прочие члены группы смотрят именно на него так, словно их спасение находится у него в руках, как у существа близкого к Богу. Было и еще одно обстоятельство. Когда в ходе собрания каждый сообщал, сколько времени насчитывает его или ее праведная жизнь, Ричард в прошлый раз сказал, что вел себя таким образом три месяца. На этих собраниях Ричард вообще-то еще острее чувствовал себя человеком конченым, обреченным, рабом собственной сексуальной извращенности — ведь он надеялся не столько на себя, на Господа, сколько на помощь этих сборищ. А многие, кто их посещал, страдали от сексуальных проблем столь серьезно, что кончали тюрьмой, гибли их семьи, разрушались карьеры. Некоторых заживо пожирали душевные болезни. Ричард думал о Гэри Мартине, парне, который больше не приходит на их собрания, потому что его поместили в клинику Зеллера в Пеории. Гэри Мартин мастурбировал голым... в час пик у края платформы надземки поблизости от поля Ригли.

Но, размышлял Ричард, уже самого искушения, борьбы с ним, если даже оно никогда не становилось «действием», вполне достаточно. (О, как легко испарялась не удерживаемая ничем в минуты слабости его трезвость.) И тогда — снова один на площади. Иногда это казалось почти непреодолимым.

И перед Ричардом возникало видение: он, закрывающий свой гараж и садящийся в машину с включенным мотором. Так он сидит до тех пор, пока исчезают все страдания и вся борьба.

Но он понимал, что самоубийство — не выход.

А что выход? Где он?

— Меня зовут Ричард, я прохожу цикл реабилитации в связи с сексуальной одержимостью.

— Привет, Ричард.

Ричард огляделся: пятеро мужчин и одна женщина сидят вокруг покрытого шрамами и царапинами деревянного стола, перед каждым легкая пластиковая чашка. Рядом с некоторыми пачки сигарет. Кое-кто положил руки на свои экземпляры книги «Надежда и возрождение», как если бы вся сила была именно в них. На лицах напряженное внимание: всегда легче проявлять сочувствие к несчастьям других, всегда проще наблюдать со стороны. Даже этим людям, искренне мучимым раскаянием.

— Я, — сказал Ричард со вздохом, — прожил последние два дня после нашей встречи в состоянии трезвости.

Он чувствовал, что язык отказал ему, волна стыда бросилась жаром в лицо. Подняв свою чашку с кофе, он нервно отхлебнул немного теплой сладковатой жидкости. Это давало ему иллюзию включенности в какое-то занятие, давало повод помолчать. Он снова чувствовал себя школьником, пойманным на месте преступления и краснеющим за свой поступок. Подняв глаза, он посмотрел на группу людей. Каждый из них понимал, что он чувствует в эту минуту, потому что они чувствовали то же. Но никто из них не был человеком Бога.

— На прошлой неделе я рассказывал о Джимми Фелзе, мальчике, живущем по соседству. После нашей встречи я снова увидел его, беспомощно лежащего на тротуаре на Кенмор-стрит, поблизости от отеля «Соверен». Он весь дрожал. Кто-то сделал с этим мальчиком нечто ужасное. Ему причинили боль. Он был почти без сознания и едва мог говорить. Я должен был помочь ему. Клянусь именем Божьим, мои намерения были чисты. Я поднял его на руки и отнес в дом.

— И тогда что-то произошло? — спросила Элинор, сварливая пожилая женщина. В течение многих лет Элинор, когда ее настигала тяга к вакханалиям, встречалась с мужчинами днем в магазинах и отвозила их в комнаты мотелей. Ее семья не имела понятия об этом.

— Нет. — Ричард покачал головой. — Я сказал уже вам, мои мотивы были чисты. Он пробыл у меня ночь, и хотя искушение было сильным, я не поддался ему. Я читал Библию, читал «Надежду и возрождение», делал все возможное, чтобы не думать ни о чем телесном. — Он оглядел группу, заметив некоторое смущение присутствующих. — Я старался не думать о физическом, о сексуальном.

Ричард сделал еще один глоток кофе и продолжал.

— Но то, что случилось с мальчиком, было настолько ужасным, что его мучили кошмары. И ночью он кричал. В какой-то момент я встал и пошел его утешить. Я не мог не сделать этого. И, когда я обнимал его, сидя на кровати, я почувствовал возбуждение.