Эпизод со вкусом капучино

Тимофеев очень хотел сказать, что благими намерениями вымощена дорога в ад, но промолчал. Сказал другое.

– Этот Виталий не простой человек.

– Все мы непростые, – отозвалась женщина.

– Я не это имел ввиду.

– А что же?

– Бывают преступники, которых невозможно поймать.

– Глупости.

В общем, следователь и сам знал, что не прав и даже самых гениев преступного мира, о которых он читал чрезвычайно много, рано или поздно ловили и отправляли за решётку: задержанный маньяк Чикатило долго не сознавался в своих преступлениях и долго не было доказательств его деяний из-за уникального биологического противоречия его группы крови, Аль Капоне и вовсе попался на какой-то досадной ерунде, которую не предусмотрел видимо из-за пробелов своего образования. Да, всех ловили, всех наказывали. Но наверняка не такими уж гениями они были, раз всё-таки попались, а о других, настоящих гениях никто может и не знает вовсе и никогда не узнает. В том, что был у этого Виталия невероятный преступный талант, что-то особенное, проводящее черту между ним и остальными людьми, следователь Тимофеев не сомневался.

– Мы обязательно его задержим, – пообещал он плачущей вдове.

– Я верю в вас, – отозвалась она и рыдания её стали тише.

Она пошла прямо по лужам, будто намереваясь немедленно раствориться в этом дожде.

Впустую. Раствориться не получилось – люди в самом деле не сахарные и совсем не сладкие, даже если они самые-самые хорошие. Тимофеев может быть тоже хотел раствориться, и может быть слиться с этим дождём, и стать эдаким необычным шпионом, чтобы струями дождя скользить по всем окнам всех домов, заглядывать туда, куда невозможно заглянуть обычному человеку, чтобы услышать что-нибудь особенно важное, увидеть этого Виталия там, где он отдыхает со своей любимой женщиной, от которой может и скрывает, кто он есть на самом деле, а может наоборот – откровенно обсуждает каждую деталь совершённого преступления и советуется, что делать дальше. Бывают даже у злодеев такие вдохновительницы…

***

В помещении полицейского участка было прохладно, будто не стояли накануне по-настоящему жаркие летние дни. Зайдя в свой кабинет, Тимофеев включил чайник. Кофе у него имелся только простой растворимый, который возможно был сделан вовсе и не из кофейных зёрен и которому было чрезвычайно далеко до изысков, подаваемых в кофейнях, но следователя вполне устраивал и такой. Он пил его даже без сахара и сливок, потому что горечь иногда встряхивает основательно и заставляет мозг работать в нужном направлении.

Открыл перед собой фотографию Виталия и принялся всматриваться в черты его лица.

Каждый мускул злодея был напряжён, чрезвычайно напряжён, настолько, что даже наверняка вовсе не просто удерживать сколько-нибудь долго такое напряжение. Тем не менее у чёрта это получалось, потому что снимок был вполне обычным и такое выражение лица следователь наблюдал у преступника постоянно. Очевидно тот никогда не позволял себе расслабиться – как дикий зверь, который в постоянном напряжении бережёт свою жизнь от других, более опасных зверей и ещё – от охотников с ружьями и собаками. Взгляд был сосредоточенный и чрезвычайно осмысленный. Тимофеев подумал, что в таком постоянном напряжении запросто можно двинуться умом, а ведь от гениальности до сумасшествия один шаг: в конце концов он даже где-то читал, что все шизофреники – просто люди из другого измерения, настолько умные, что всем остальным их не понять. Хотя Виталия он в основном понимал, мог даже в чём-то просчитывать его шаги.

Представил теперь, как женщины ловят на себе этот его сосредоточенный взгляд…

Всегда Виталий был при деньгах, и ни одна даже самая заносчивая красавица ему не отказала бы. Насте он изменял, но обычно связи эти не затягивались надолго, и следователь никак не мог растолковать для себя эту его странную привязанность. Нахмуренный в переносице лоб старил преступника лет на десять, а чрезмерная худоба делала щёки впалыми, поэтому черты его лица, если присмотреться внимательней, отдавали какой-то женственностью, и с Настей он в этой худобе и в этих впалых щеках с обтянутыми скулами был очень даже схож – прямо как брат и сестра, а ведь говорят, что пары, похожие друг на друга внешне, по-настоящему идеальны. Прямой нос и тонкие ровно очерченные губы придавали Виталию какую-то особенную аристократичность, а ещё можно было подумать, едва бросив на него взгляд, что где-то уже видели такое лицо – может в фильме или в собственном воображении, где непременно всегда находилось место потрясающим героям и ярким личностям.

Впрочем героем преступника никак нельзя было назвать и следователь Тимофеев постепенно отыскивал в этом человеке слабые места – вычислял, где тот может струсить и спасовать. И ещё его этот чёрный цвет, так упорно предпочитаемый во всём… Как это можно было растолковать? Своеобразная яркость как вызов окружающему обществу? Или отголосок его чёрной души? В то же время чёрный – цвет эротики, а ведь по-настоящему многого мужчины добиваются именно тогда, когда из них прёт тестостерон. Чёрные волосы, взлохмаченные и немого слипшиеся, большой копной торчали на голове – пряди выглядели естественно, хотя наверняка были специально уложены с таким неповторимым шармом в каком-нибудь дорогом салоне.

В то же время на фотографии Виталий во многом проигрывал – проигрывал перед самим собой, таким, каким он был в жизни. Просто этот неповторимый шарм пронзал его насквозь, хотя и начинался с причёски: ещё он присутствовал в каждом движении, в голосе, в манере смотреть и смеяться. Плюс ко всему в этом смехе, в этом взгляде и в этом шарме сквозило какое-то сокрытое от людей страдание – будто на самом деле человек этот был вовсе другим, и приходилось ему действовать так, а не иначе, в силу каких-либо обстоятельств и вопреки своей совести. Впрочем, что касается совести – размышлять об этом было преждевременно, да и могла ли она иметься у преступника, убивающего людей…

Дождь к этому времени уже заканчивался и следователь распахнул окно – холодной сырой свежестью подуло оттуда, и он представил, как где-то в другой части города в это время умирает человек, очередная жертва расчётливого преступника, а вот он ничего не может предпринять, не может вмешаться, и несомненно человеку этому страшно и больно – от отчаяния и беспомощности. Ведь как в самом деле рискованно в этом нашем мире остаться наедине с друзьями, которые тебя предают, в окружении безразличных людей и тех, кто бы рад помочь и спасти, да никак не может.

Глава 4.

В этот момент у Виталия зазвонил телефон – он подумал, что скорее всего это звонит одумавшаяся Настя, которая теперь хочет позвать его к себе. Но нет – звонила сиделка, которую он нанял для своего больного товарища.

– Он сбежал, – заверещала она тотчас в телефоне, даже не поздоровавшись. – представляете, Виталий Николаевич, больной ваш сбежал.

– Как так? – всполошился тот.

– А вот, я только вышла в кухню, чтобы сварить ему кашицы, возвращаюсь и – нету, а на столе записка.

– Записку даже оставил? – Виталий всеми силами пытался совладать с собой. – что же там пишет?

– Странная какая-то записка, просто написано, что у него ничего нет, вот так вот, прямо читаю: «У меня ничего нет». И точка – такая жирная. А пальцы-то у него как дрожат от этого Паркинсона, я думала, он и ручку-то в них удержать не может, но надо же – встать вот смог… Упадёт ведь где-нибудь бедняжка.

«Прямо в памперсе и убежал», – с насмешкой подумал Виталий, но сиделка опередила его мысли.

– А памперс снял и бросил так демонстративно прямо в коридоре. Выздоровел он, что ли?

– Да как он может выздороветь, если у него Паркинсон, эта болезнь неизлечима… Приеду я сейчас, никуда не уходите.

Виталий разогнал машину, как только мог и как было совсем нельзя ездить в городе. Однако он многое себе позволял из того, что было неприемлемо другим людям. Этот его болеющий товарищ раздражал в последнее время всё больше и больше. Никак не рассчитывал чёрт, что вся эта показуха с сиделками и вызовами скорой помощи растянется надолго. Первоначальный план его был совсем иной и теперь он досадовал, что всё пошло вкривь и вкось, точнее – через задницу, как приходилось мысленно повторять ему каждый раз при очередной складывающейся по-дурацки ситуации.