Эпоха игры

Разбогатев, я стал получать много писем от совершенно незнакомых мне людей; писем порой занятного содержания, но в основном – скучных приглашений и предложений. Одно из писем привлекло мое внимание: письмо было напечатано на плотной бумаге с гербами, назначение и смысл которых были непонятны. Но больше всего меня заинтересовало то, что в письме напрочь отсутствовали знаки препинания. Письмом меня приглашали посетить Остров Воскресения; к письму прилагались карта, на которой были изображены шесть островов. (Шестой остров, самый большой, лежал в отдалении на северо-востоке, он был вытянут и изогнут, как бумеранг.) Кроме карты и приглашения отдохнуть, в письмо был вложен авиабилет и описание достопримечательностей архипелага. Я начал читать, среди перечисляемых красот упоминались «замечательные туманы по утрам». И тогда я услышал зов судьбы.

Я помню то утро, когда во мне родился художник. Тогда мне еще не было семи; после долгой трясучей ночи в вагоне остановка показалась мне спасением; я поднялся с полки, осторожно, чтобы не разбудить отца, прошел к дверям и выглянул. До той минуты я еще никогда не видел моря, не видел я его и сейчас – оно было скрыто туманом – оно лишь угадывалось за странными колыханиями непрозрачного воздуха, ползущего по спинам изогнутых трав. Я сделал несколько шагов и травы расступились, я ощутил под ногами тяжело сминающуюся влажную рябь песка; я услышал: шшш… – долгий выдох волны.

Вагоны дернулись и поплыли мимо почти беззвучно, туман гасил каждый звук и, в то же время, делал каждый звук отчетливым, как мазок на чистом холсте. Колеса прокатывались, придавливая глухо скрипящий рельсовый стык; рельс прогибался, опускался, поднимался снова.

Когда поезд ушел, я сел там, где жадные пенные струйки, змеясь почти дотягивались до моих ног. Я сел, чтобы смотреть на море. Меня не волновало то, что ушел поезд, наверное, уже тогда я воспринимал жизнь как игру, ценил в жизни лишь радость и красоту игры и совсем не боялся проиграть…

Я видел лишь туман, он был совершенно бел, не так: его белизна была совершенно – ничего, кроме белого цвета. И, тем не менее, он имел формы, контуры, объемы, которые перетекали, сменяя друг друга, бесконечно просты и разнообразны. Тогда я понял, что когда-нибудь я нарисую этот туман; я не знал, как это сделать, но знал, что это сделаю.

Позже, когда я стал художником, я никогда не забывал о том впечатлении. Оно жило и живет во мне; живет, как дерево в яблочной косточке, как слова еще не произнесенного признания в любви. Наверное, такие минуты и составляют смысл нашей привычно пустой жизни; я никогда не понимал печали Экклесиаста: «Нет ничего нового под Солнцем» – есть кое-что.

Следующие тридцать лет туман был моей тайной. Я всегда хотел написать что-либо, хотя бы немного соответствующее тому детскому впечатлению, но до сих пор не нашел нужной натуры. Поэтому я не раздумывая согласился с предложением посетить Острова.

4

Спускаясь к берегу, я перехожу вброд ручей. Вброд – это преувеличение, потому что вода едва доходит до щиколоток. Дно ручья вымощено гладкими камешками одинаковых размеров, оно совершенно плоское; я никак не могу отделаться от впечатления, что иду по мостовой. Ручей широк – метров пять или шесть; вечерами, после грозы, его невозможно ни перейти, ни переплыть.

Со мной несколько листов. Каждое утро, до того, как туман станет прозрачен, я успеваю сделать несколько набросков. Потом я заканчиваю по памяти этюд небольшого формата. Я работаю алла прима – я знаю, что продолжить начатое мне уже не захочется. Это не лень, просто все, что я делаю, мне не нравится. Я чувствую, как подступает тоска.

Тоска. Кажется, Фрейд был прав – все, что мы делаем, растет из одного корня. Танец – имитация охоты или полового акта, песня – имитация этой имитации, литература – имитация песни. Значит, веселье, музыка, книги – все это не для тебя. Ты можешь обманывать себя всю жизнь и, если есть перед кем, то ты никогда не устанешь притворяться. Но если ты один – один, как Бог в еще не созданной Вселенной, то имитации не обманывают тебя и, стоит только приостановиться, как тоска сжимает твое горло безжалостными челюстями вампира и пьет твою соленую кровь, захлебываясь от голодного нетерпения. И ты еще можешь сбежать, но только в дремучий лес работы, работы и снова работы; там твои раны закроются и ты будешь бродить кругами, заблудившись, и ждать, пока какая-нибудь Золушка выведет тебя отсюда и возьмет с собой, а ты сделаешь ее принцессой в благодарность за это. Нет, Золушки поступают проще – они ищут себе принцев во дворцах.

Все-таки Фрейд был прав – мы начинаем и заканчиваем одним и тем же. Тоска.

Размышляя так, я присаживаюсь на вершине песчаной дюны (на этом пляже песок, как молоко, на других – песок всех цветов спектра, почти всех. Это еще одна достопримечательность острова.) У воды стоит женщина; не замечая меня, она смотрит в сторону почти невидимого моря. На мгновение ко мне возвращается надежда встретить свою Золушку, видимо, я все же романтик.

Быть романтиком не так уж плохо; я делаю набросок: темная тонкая фигура женщины на берегу. Женщины любопытны, это их главное свойство, редкая женщина не захочет подойти и взглянуть, как рисуют ее собственный портрет. Если она не подойдет сейчас, значит, у нее слишком много своих забот, а с такими людьми бесполезно заводить знакомства. Множество мыслей подобного рода мгновенно рождается где-то на дне моего сознания; они размножаются быстро, как древние одноклеточные; размножившись, они заполняют все свободное пространство и начинают поедать друг друга – идет обычная, в миллиарды раз ускоренная эволюция. Эволюция заканчивается на одной огромной, взлетающей к небу мысли – что-то вроде тяжеловесного крылатого ящера, обреченного на вымирание: я хочу изобразить нечто значительное. Это мне, впрочем, не удается. На некоторое время работа увлекает меня так, что я забываю о натуре, я рисую ту женщину, которая существует только в моем воображении. Я не замечаю, как идет время.

Наконец, подняв глаза, я вижу, что женская фигура исчезла, но следы тянутся в мою сторону. Конечно, она стоит у меня за спиной, не слишком близко, чтобы не показаться невежливой.

Когда знакомишься с женщиной, ее надо вначале удивить, затем заинтересовать мат в два хода. Хотя есть и другие комбинации, я решаю применить эту. Итак, начнем, – я бросаю в пространство:

– Вы могли бы стать поближе, оттуда ведь трудно разглядеть то, что вы хотите.

На мой ход у нее есть два стандартных ответа: спросить «откуда вы знаете, где я стою?» или спросить «а что же я хочу увидеть, по-вашему?».

Второй ответ сильней, но она выбирает первый.

– Вы же не смотрели, как вы догадались, что я здесь? – в ее голосе слышится удивление, значит, я объявил ей шах.

Я делаю следующий ход.

– Мне не обязательно смотреть, чтобы видеть вас.

Это можно понимать как угодно, даже как изысканный комплимент.

Она подходит ближе и становится слева, у моего плеча.

5

Вечер. Час послеполуденной грозы. Небо над лесом черно, как ночь.

Лужайка перед домом кипит, будто адская сковорода, на которую налили побольше масла – чтобы грешники прожаривались равномернее. Просто непонятно, как тонкие зеленые пластинки могут выдерживать такой напор – не сломаться, не утонуть в океане дождя. В такой дождь приятнее быть водорослью, чем травой. Человеком тоже неплохо, если над тобою прочная крыша.

Мы сидим в плетеных низких креслах в дощатой голубой веранде со стеклянными стенами. Где-то в глубине дома играет музыка, это Александр не выключил приемник. Грохот водяных струй, нарастающий с каждой минутой, делает разговор невозможным, но музыка все же слышна. Мелодия звучит неразборчиво до такой степени, что одновременно напоминает и хорал, и бравурный солдафонский марш. И все же мелодия прекрасна, как прекрасно все недосказанное и непознанное до конца. В музыке, которую ты слышишь, не узнавая, слышишь наполовину, всегда есть и тайна, и обман. Ты достраиваешь в своем воображении мелодию до того совершенства, которого она бы никогда не имела в действительности. Ты слышишь свою музыку, ту, которая всплывает из безлунных глубин твоего естества, и эта музыка несравнима даже с самой прекрасной вещью нашего грубого и развратного мира.

Пространство вокруг нас освещено струями дождя. Падающая вода будто приносит с собой свет тех далеких снежно-белых солнечных островов, откуда она изгнана за неведомые грехи. Все черно, кроме светящихся и извивающихся водяных сеток. Пространство сужено до размеров маленькой комнаты и расширено до объема Вселенной: кажется, что весь мир – это летящий, падающий, поющий клубок смерчей.

Айзек тоже чувствует нечто в этом роде. Его лицо спокойно и тяжело расслаблено, как маска – золотая маска древнего кровожадного и наглого владыки. Айзек – негодяй, это я знаю совершенно точно. В эпоху материи негодяев становится намного больше – потому что они могут не бояться той силы, которая знает все. Деньги создают людей, способных на все ради денег, и ты беззащитен перед этими людьми так же, как был беззащитен первый человек, входящий в заросли, где его ждал саблезубый хищник. Айзек – негодяй, это я вижу по его лицу. Сейчас, когда он бездумно всматривается в дождь, изредка делая глоток из своего стакана, он становится собой. С его лица сползает грим порядочности; спокойствие и безразличие растворили те легкие лессировки, которые всю его жизнь пыталось наложить наше добропорядочной общество. Добропорядочное, но состоящее наполовину из негодяев и подонков. Я всегда доверяю своему первому впечатлению от человеческого лица, возможно потому, что я художник. Я еще никогда не обманывался в людях.