Эпоха невинности

Поскольку она не могла или не хотела сказать единственное слово, которое смогло бы разрядить атмосферу, он не хотел, чтобы она почувствовала, что он желал проникнуть в ее тайну. По староньюйоркской привычке он предпочел скользить по поверхности, что было значительно приятнее, чем разбередить рану, которую он не в силах излечить.

— Знаете, я обязан это сделать, — продолжал он, — помочь вам прояснить все эти вещи, о которых беспокоятся все, кто вас любит, — Минготты, Уэлланды, ван дер Лайдены, все ваши друзья и родственники; если бы я не сказал вам честно о том, как они к этому относятся, я бы поступил неблагородно.

Он говорил настойчиво, почти умоляя ее вернуться к нему из зияющей пустоты ее молчания.

— Да, это было бы неблагородно, — медленно повторила она его слова.

Поленья в камине посерели от пепла, одна из ламп мигала, требуя к себе внимания. Мадам Оленская встала, подкрутила фитиль и вернулась к камину, но осталась стоять.

Эта ее поза говорила о том, что обсуждать им больше нечего, и Арчер тоже поднялся.

— Прекрасно, я сделаю так, как вы сказали, — произнесла она словно через силу.

Кровь бросилась Арчеру в лицо; пораженный ее внезапным отступлением, он неловко схватил обе ее руки в свои.

— Я… Я в самом деле хотел помочь вам, — выдавил он.

— Вы в самом деле помогли мне. Спокойной ночи, мой кузен.

Склонившись, он коснулся губами ее рук, холодных и безжизненных. Она отняла их, и он повернулся к двери, нашел свое пальто и шляпу в прихожей, неярко освещенной газовым светом, и шагнул в зимнюю ночь, переполненный до краев запоздалым красноречием — ему казалось, что непроизнесенные слова вот-вот разорвут его изнутри.

Глава 13

В театре Уоллока [49] был аншлаг — давали «Шогрэна» с Дионом Бусико [50] в главной роли. Любовников играли известные актеры Гарри Монтегю и Ада Диас. Прекрасная английская труппа была на гребне славы, и на «Шогрэне» театр обычно был переполнен. Галерка бесновалась от восторга; в партере и ложах слегка посмеивались над банальными чувствами и ситуациями, рассчитанными на дешевый эффект, но наслаждались пьесой так же, как и на галерке.

49

Театр в Нью-Йорке, открытый в 1861 г. актером и режиссером Д. Уоллоком.

50

«Шогрэн» — произведение Д. Бусико актера и драматурга.

Была, в частности, одна сцена, которая захватывала всех без исключения, — там, где Гарри Монтегю, после печального, почти односложного прощания с мисс Диас, говорит ей «до свидания» и уходит. Актриса, стоявшая опершись на камин и глядя на огонь, была одета в серое кашемировое платье без модных лент и украшений, обтягивающее ее высокую фигуру и падавшее длинными складками к ее ступням. Шею ее обвивала черная бархотка, концы которой, схваченные сзади, свободно ниспадали вдоль спины. Когда возлюбленный двинулся к выходу, она положила руки на каминную полку и уронила на них голову. На пороге он обернулся и посмотрел на нее; потом, крадучись, вернулся назад, поднял один конец бархотки, поцеловал его и удалился столь неслышно, что она даже не заметила этого и не переменила позы. Занавес падал в полной тишине потрясенного зала.

Ньюланд Арчер всегда ходил на «Шогрэна» только ради этой сцены. Он считал, что прощание Монтегю и Ады Диас ничем не уступает игре Круазет и Брессана [51] в Париже или Мэдж Робертсон и Кендалла [52] в Лондоне; своей сдержанностью и немой печалью оно волновало его больше, чем самые знаменитые театрально-приподнятые излияния.

В тот вечер, о котором идет речь, эта небольшая сцена особо остро тронула его, напомнив — он и сам не мог сказать почему — их расставание с мадам Оленской после откровенного разговора неделей раньше.

51

Французские актеры.

52

Французские актеры.

Отыскать что-нибудь общее между этими двумя сценами было так же нелегко, как увидеть внешнее сходство их участников. Ньюланд Арчер не мог претендовать на романтическую внешность красавчика актера, а мисс Диас была высокой рыжей женщиной монументального сложения; ее бледное некрасивое лицо ничем не походило на прелестные черты мадам Оленской. Арчер и графиня Оленская были не расстающимися в мучительном молчании любовниками, а всего лишь юристом и клиенткой, которые разошлись после деловой беседы, оставившей у юриста тягостное впечатление.

Но тогда в чем же было сходство, которое заставило сердце Арчера забиться при воспоминании об их последнем разговоре? Казалось, что мадам Оленская имела талант в любой ситуации заставить человека мечтать о неизведанных возможностях, которые таились где-то за пределами повседневной жизни. Она едва ли сказала когда-нибудь хоть слово, которое могло бы произвести такое впечатление, но это было либо присущим ей свойством — либо оно вызывалось ее таинственным прошлым, — либо чем-то драматическим, страстным и необычным, заключенным в ней самой.

Арчер всегда был склонен думать, что случай и обстоятельства играют не слишком большую роль в жизни человека по сравнению с врожденной направленностью к тому или иному повороту судьбы. Эту направленность он сразу угадал в Оленской. Спокойная, почти совершенно пассивная, она произвела на Арчера впечатление женщины, с которой должно происходить что-то из ряда вон выходящее, как бы она ни пыталась этого избегать. Странно, что она, живя в атмосфере, столь насыщенной драматическими коллизиями, не замечала, что в общем-то вызывает их сама.

Арчер ушел от нее тогда с ясным убеждением, что обвинение графа Оленского имело под собой почву. Таинственное лицо, фигурировавшее в ее истории под именем «секретаря», вероятно, не осталось без вознаграждения за помощь в ее побеге. Очевидно, что жизнь с графом была для нее невыносима. Она была молода, напугана, возможно в отчаянии, — разве не естественно, что она решила отблагодарить своего спасителя? К сожалению, эта ее благодарность в глазах закона низводила ее до уровня своего отвратительного супруга. Арчер дал ей возможность понять это; он также заставил ее осознать, что добросердечный простодушный Нью-Йорк, на милость которого она явно рассчитывала, был последним местом, где она смогла бы получить отпущение грехов.

Довести это до ее сознания — и быть свидетелем того, как она покорилась, — Арчеру было тяжело. Он чувствовал, как его влекут к ней смутные чувства жалости и ревности, как будто, совершив то немое признание в своей ошибке, она теперь полностью была в его власти, — в своей униженности вызывающая любовь и нежность. Он был рад, что она открылась ему, а не своим всполошившимся родственникам или Леттерблэру с его холодным равнодушным взглядом. Он немедленно взял на себя труд убедить их всех в том, что она поняла бесполезность своей затеи; и со вздохом облегчения они отвели свои взоры от «неприятного», с которым она заставила их столкнуться.