Эпоха невинности

Арчер долго сидел на скамейке на Елисейских Полях и наблюдал за несущимся мимо потоком жизни…

Эллен Оленская ждала его — через несколько улиц отсюда, через несколько часов…

Она не вернулась к мужу и, когда он умер несколько лет назад, ни в чем не изменила свой образ жизни. Теперь ничто не заставляло ее и Арчера держаться друг от друга в отдалении — и этим вечером он должен был увидеть ее.

Он встал и пошел пешком к Лувру через площадь Согласия и сад Тюильри. Однажды она сказала ему, что часто бывает там, и ему захотелось провести оставшееся до их свидания время в том месте, где она, может быть недавно, была. Час за часом он бродил по галереям, залитым полуденным солнцем, и одна картина за другой воскрешали в нем полузабытые впечатления об их великолепии, наполняя его душу ощущением непостижимой красоты. Как не хватало ему этого в его размеренной жизни…

Стоя перед одним из гениальных полотен Тициана, он вдруг сказал себе: «Но мне ведь только пятьдесят семь!» — и отвернулся. Было, конечно, поздновато для весенних надежд, — но ведь еще так много времени для услад осени: дружбы, товарищества в благословенной близости его дорогой Эллен…

Он вернулся в отель, где они должны были встретиться с Далласом; и вместе с ним Арчер снова пересек площадь Согласия, и они перешли через мост, ведущий к палате депутатов.

Не подозревая о том, что творилось в душе отца, Даллас без умолку восторженно болтал о Версале. До этой поездки у молодого человека не было случая как следует ознакомиться с ним. Он видел Версаль только раз, кинув беглый взгляд во время короткой поездки в каникулы, когда он старался охватить как можно больше парижских достопримечательностей — ведь его странные родители, когда показывали ему Европу, заставили его ехать вместо Франции в Швейцарию. И теперь Арчер присутствовал при извержении забавной смеси критических замечаний и неумеренного восторга.

Арчер слушал и чувствовал, как в нем растет ощущение своего несовершенства и абсолютной неадекватности времени, в котором он сейчас жил. Сын его не был бесчувственным, он знал это, но в нем была легкость и самоуверенность, которые давали ему силы быть не то чтобы владыкой своей судьбы, но хотя бы сражаться с ней на равных. «В том-то и дело: они знают, чего хотят, и знают пути к своей цели», — думал он. В его размышлениях сын казался ему выразителем идей нового поколения, которое самоуверенно сметало все вехи на своем пути, а заодно — все предупредительные знаки и сигналы об опасности.

Внезапно Даллас остановился, схватив Арчера за руку.

— Господи, как хорош! — воскликнул он.

Они подошли к прекрасному скверу перед Домом инвалидов. [100] Купол Мансара, как воздушный шар, парил над полураспустившимися кронами деревьев и длинным серым фасадом здания; утонув в лучах солнца, клонившегося к закату, он висел над городом как символ величия Парижа.

Арчер знал, что Оленская живет на площади невдалеке от Дома инвалидов на одной из расходящихся лучами улиц. Он представлял себе это место тихим и почти заброшенным — забыв о том, что такой блестящий центр композиции не может не осветить все окружающее своим блеском. Сейчас, по какой-то странной ассоциации, льющийся с купола золотой свет словно озарил все вокруг — и ее жизнь тоже. Почти тридцать лет ее жизнь, о которой он знал так убийственно мало, текла в этом золотом свете, в котором ему отчего-то слишком трудно было дышать. Он подумал о театрах, в которых она бывала, о картинах, которыми любовалась, о роскошных старинных особняках, которые открывали ей свои объятия, о необыкновенных людях, с которыми, должно быть, она беседовала, о возбуждающей смеси идей, образов, любопытных ассоциаций и ситуаций, которыми постоянно бурлил этот общительный народ с такими незабываемыми живыми манерами… И внезапно он вспомнил голос молодого француза, который однажды сказал ему: «О, прекрасная беседа — разве что-нибудь может с ней сравниться?»

100

Здание парижской богадельни для ветеранов-солдат (архитектор Жюль Мансар).

Арчер не встречался более с месье Ривьерой и ничего не слышал о нем. Даже сам этот факт свидетельствовал о том, как мало Арчер знал о жизни Оленской. Их разделяло более чем полжизни; она так долго жила среди людей, которых он не знал, в обществе, о котором он имел весьма смутное представление, в условиях, которые он до конца никогда не мог принять. Все это время он жил юношескими воспоминаниями о ней — но ведь она, без сомнения, жила другими, более реальными отношениями. Возможно, она хранила память о нем в каком-нибудь особом уголке своей души; но если это было даже и так, то это была неприкосновенная реликвия в маленькой заброшенной часовне, в которой и молятся-то отнюдь не каждый день…

Они пересекли площадь Инвалидов и зашагали вдоль одной из широких улиц, уходящих от здания. Несмотря на свою великолепную историю, это был тихий квартал, и Арчер подумал, как неисчерпаем Париж, если такие места — достояние лишь немногих и равнодушных обывателей.

День клонился к закату — тут и там вспыхивали желтым светом электрические фонари, и маленькая площадь, на которую они наконец свернули, была почти пуста. Даллас остановился и посмотрел наверх.

— Должно быть, это здесь, — сказал он, взяв отца под руку столь мягко, что Арчер хотя и вздрогнул, но не отстранился; и они постояли вместе, глядя на дом.

Это было современное здание кремового цвета, без особенных изысков, но со множеством окон и рядами красивых балконов. На одном из верхних балконов, паривших над верхушками каштанов, был все еще опущен навес, как будто солнце продолжало светить в окно.

— Интересно, на каком этаже? — размышляя, сказал Даллас. Он покинул отца на минуту, заглянул к консьержу и вернулся со словами: — На пятом. Наверное, тот балкон, что под навесом.

Арчер оставался неподвижным, глядя наверх, словно их паломничество завершилось.

— Послушай, по-моему, уже почти шесть, — решил напомнить Арчеру сын.

Арчер перевел взгляд на пустую скамейку под деревьями.

— Знаешь, я немножко тут посижу, — сказал он.

— Что, тебе плохо? — забеспокоился сын.

— Нет, нет. Но я прошу тебя, пожалуйста, поднимись без меня.

Даллас, совершенно сбитый с толку, не двигался:

— Папа, послушай. Ты что, не поднимешься вообще?

— Не знаю, — медленно произнес Арчер.

— Ты не боишься, что она обидится?

— Иди, мой мальчик, может быть, я поднимусь попозже.

В наступающих сумерках Даллас смотрел на него долгим взглядом:

— И какого черта я ей скажу?

— Разве ты когда-нибудь лез в карман за словом? — с улыбкой отвечал Арчер.

— Ну хорошо. Я скажу, что ты старомоден и предпочитаешь пешком карабкаться на пятый этаж, чтобы не ехать на лифте.

— Скажи, что я старомоден, — этого будет достаточно.

Даллас снова взглянул на него, потом, недоуменно махнув рукой, вошел в дом.

Арчер сел на скамейку и продолжал смотреть на занавешенный балкон. Он прикинул, сколько времени потребуется сыну, чтоб подняться на лифте на пятый этаж, позвонить в звонок, пройти через прихожую в гостиную. Он представил, как Даллас входит в комнату быстрым решительным шагом и улыбается своей очаровательной молодой улыбкой. Он подумал: интересно, правы ли те, кто говорит, что его мальчик как две капли воды похож на него?

Затем он попытался представить себе людей, собравшихся в гостиной — вряд ли она будет одна в этот час, — и еще попытался представить себе бледную и темноволосую даму, которая привстанет с дивана и протянет Далласу руку с длинными тонкими пальцами, на которых будут сверкать три кольца… Он был уверен, что она сидит в углу дивана на фоне цветущих азалий, невдалеке от горящего камина…

— Эта картина для меня более реальна, чем если бы я поднялся наверх, — внезапно сказал он вслух; и страх, что последняя ее тень потеряет свои очертания, приковал его к месту, а минуты меж тем утекали…

Уже совсем сгустились сумерки, а он все продолжал сидеть на скамейке. Глаза его были прикованы к балкону. Наконец в окне зажегся свет; через мгновение на балкон вышел слуга, убрал навес и захлопнул ставни.

И в ту же минуту, словно это был сигнал, которого он ждал, Ньюланд Арчер медленно поднялся и в одиночестве побрел обратно в гостиницу.