Эпоха потрясений. Проблемы и перспективы мировой финансовой системы

Я предложил им сухой экскурс в работу банков в условиях рыночной экономики. Б нем освещались такие вопросы, как сущность финансового посредничества, факторы риска, с которыми сталкиваются коммерческие банки, плюсы и минусы регулирования и задачи центральных банков. Я продвигался очень медленно, поскольку после каждой фразы приходилось делать паузу и ждать, пока переводчик произнесет мои слова на русском.

Однако слушали меня внимательно — на протяжении всего выступления люди не теряли интереса, а некоторые, похоже, конспектировали. Когда я наконец закончил и посол Мэтлок сказал, что можно задавать вопросы, вверх взметнулся лес рук. К моему удивлению, некоторые действительно ухватили суть сказанного. В вопросах явно виделось глубокое понимание принципов капитализма¹⁴.

На той же неделе меня пригласил на встречу Леонид Абалкин, заместитель председателя Совета министров, курировавший экономические реформы. Я предполагал, что наша беседа будет носить протокольный характер, но все оказалось иначе. Ученый-экономист в возрасте под шестьдесят, один из членов горбачевского «кухонного кабинета» реформаторов. Абалкин славился своей политической гибкостью и умением лавировать. На его продолговатом лице отражалось внутреннее напряжение, и причин для этого было предостаточно. Приближалась зима, поступали сообщения о надвигающейся нехватке электроэнергии и продовольствия, Горбачев публично заявлял об угрозе анархии, а премьер-министр только что обратился к парламенту с просьбой ввести чрезвычайные меры, запрещающие забастовки. Идущая четыре года перестройка — программа кардинального реформирования экономической системы, начатая Горбачевым. — оказалась на грани катастрофы. Я чувствовал, что забот у Абалкина хватает, учитывая, насколько слабо его босс разбираемся в механике рынков.

Абалкин спросил мое мнение относительно предложения, усиленно проталкиваемого советским Госпланом. Речь шла о программе борьбы с инфляцией. которая предусматривала индексацию зарплат (привязывание их к ценам) и таким образом позволяла убедить население в том, что покупательная способность заработков не пострадает. Я вкратце рассказал Абалкину о постоянной головной боли американского правительства, связанной с поиском средств для индексации социальных пособий, и рискнул подчеркнуть свою уверенность в том, что индексация является лишь полумерой и в конечном итоге может породить еще больше проблем. Абалкин не удивился. По его словам, он не сомневался, что переход от бюрократической системы централизованного планирования к рынку на основе частной собственности, т. е, к «самой демократичной форме регулирования экономической деятельности», займет не один год.

Руководители ФРС и раньше заглядывали за «железный занавес» — и Артур Бернс, и Уильям Миллер приезжали в Москву в период разрядки в 1970-е годы. Но я знал, что подобных разговоров у них не было. В те годы обсуждать было, в общем-то. нечего: плановую экономику стран советского блока и рыночные экономические системы Запада разделяла глубокая идеологическая и политическая пропасть. Однако конец 1980-х принес существенные перемены, заметные не только з Восточной Германии и других сателлитах, но и в самом Советском Союзе. Минувшей весной в Польше состоялись первые свободные выборы, и последовавшие за ними события поразили весь мир. Когда профсоюз «Солидарность» одержал решительную победу над Коммунистической партией, Горбачев, вместо того чтобы направить в Польшу войска для восстановления контроля, заявил о признании Советским Союзом итогов свободных выборов. Вскоре начался распад государственного режима в Восточной Германии — десятки тысяч ее граждан воспользовались этим, чтобы нелегально эмигрировать на Запад, А буквально за несколько дней до моего приезда в Москву компартия Венгрии отказалась от доктрины марксизма в пользу демократического социализма.

Да и Советский Союз находился в очевидном кризисе. Обвал цен на нефть, произошедший несколькими годами ранее, лишил страну единственного реального источника роста, а вместе с ним и единственного противовеса стагнации и коррупции, которые приобрели характер эпидемии в эпоху Брежнева. Ситуацию усугубляла холодная война, давление которой значительно возросло с усилением гонки вооружений при президенте Рейгане. Советский Союз не только утрачивал контроль над своими сателлитами. но и испытывал трудности в снабжении собственного населения — хлеб на полках магазинов удавалось сохранять исключительно за счет импорта миллионов тонн зерна с Запада, Инфляция, предмет непосредственной заботы Абалкина, действительно стала необузданной; я своими глазами видел длинные очереди у ювелирных магазинов, где покупателям, стремившимся вложить рубли в необесценивающиеся товары, разрешалось совершать не более одной покупки за раз.

Горбачев, разумеется, делал все возможное для либерализации экономики и предотвращения окончательного развала. Генеральный секретарь ЦК КПСС произвел на меня впечатление необычайно умного, открытого, но нерешительного человека. Ум и открытость как раз и были его проблемой. Именно в силу этих качеств Горбачев не мог игнорировать те противоречия и фальшь, которые пронизывали окружавшую его систему. Воспитанный в эпоху Сталина и Хрущева, он тем не менее видел, что страна находится в застое. Понимал Горбачев и причины стагнации, и это понимание расшатывало незыблемость внушенных ему принципов.

Для меня так и осталось загадкой, почему Юрий Андропов, «несгибаемый» предшественник Горбачева, выдвинул его в первые ряды. Горбачев не ставил целью развалить Советский Союз, но и не прилагал усилий, чтобы помешать его распаду. В отличие от своих предшественников, он не направил войска а Восточную Германию и Польшу, когда те повернулись лицом к демократии. Более того, Горбачев выступал за то, чтобы его собственная страна стала полноценным участником мировой торговли. Безусловно, он понимал, что такая политика по сути своей является про-капиталистической, даже если и не разбирался в механизмах функционирования фондовых рынков и других экономических институтов западных стран.

Мой визит проходил в контексте нарастающих усилий Вашингтона по поддержке Советов, осуществляющих реформы в рамках горбачевской политики открытости, так называемой «гласности». Как только КГБ разрешил гражданам свободно собираться, американское посольство организовало серию семинаров, на которых историки, экономисты и ученые могли прослушать лекции западных коллег го ранее запретным темам, таким как черный рынок, экологические проблемы южных республик и история сталинской эпохи.

Значительная часть моей программы пребывания была посвящена встречам с высокопоставленными чиновниками, каждый из которых по-своему меня удивил, Я всю жизнь занимался изучением свободной рыночной экономики, и непосредственное соприкосновение с ее антиподом, находившимся в глубоком кризисе, заставило меня еще глубже осмыслить основы капитализма и его отличие от системы централизованного планирования. Первое поверхностное представление об этом отличии я получил сразу же после прилета, по пути в Москву из аэропорта. В поле рядом с дорогой я заметил паровой трактор 1920-х годов — громыхающую, неуклюжую машину с огромными металлическими колесами. «Почему здесь до сих пор используют такую технику?» — спросил я у охранника, находившегося со мной в машине. «Не знаю, — ответил тот. — Может, потому, что она все еще работает?» Подобно Chevrolet 1957 года выпуска на улицах Гаваны, этот трактор наглядно воплощал коренное различие между плановой и капиталистической экономикой: в системе централизованного планирования отсутствовало созидательное разрушение, отсутствовали стимулы для производства более совершенных машин.

Неудивительно, что странам с плановой экономикой было очень трудно повышать уровень жизни и создавать богатство. В данной системе производство и распределение регулируются прямыми указаниями, которые органы планирования направляют на фабрики и заводы. Эти указания определяют, от кого и в каком количестве предприятия должны получать сырье и услуги, какую продукцию они должны выпускать и кому поставлять. При этом предусматривается полная занятость трудоспособного населения, а уровень зарплат строго регламентируется. Не учитываются лишь интересы конечного потребителя, роль которого в плановой экономике сводится к пассивному приобретению товаров, выпускаемых по указке органов планирования. Но даже в СССР потребители вели себя иначе. В отсутствие эффективных рыночных механизмов, поддерживающих баланс спроса и предложения, обычным был избыток никому не нужных товаров и острый дефицит востребованной, но выпускаемой в недостаточном количестве продукции. Дефицит приводил к нормированному распределению или же, как в Москве, к бесконечным очередям в магазинах. Впоследствии советский реформатор Егор Гайдар, говоря о могуществе работников системы распределения дефицитной продукции, отметил: «В Советском Союзе продавец универмага воспринимался так же, как в Америке миллионер из Кремниевой долины. У него был и статус, и влияние, и уважение».

Советское общество внушило нации, что путь к достижению всеобщего благосостояния это не открытая конкуренция и свободный рынок, а централизованное планирование. Мне было интересно встретиться со Степаном Ситаряном, правой рукой председателя Госплана (Государственного планового комитета). В Советском Союзе бюрократический аппарат главенствовал во всех сферах экономики, и названия ключевых административных структур начинались с приставки «гое», т.е. «государственный». Госснаб распределял сырье и материалы в промышленности. Гоструд устанавливал размеры зарплати регулировал трудовые отношения, Госкомцен определял цены. На вершине находился Госплан, который, как выразился один аналитик, устанавливал «вид, количество и стоимость товаров, выпускаемых на каждой фабрике и заводе в пределах 11 часовых поясов». Необъятная империя Госплана включала в себя и оборонные производства, которые обеспечивались самыми лучшими кадрами и материалами и считались, по общему мнению, наиболее современными предприятиями СССР¹. В совокупности, по оценкам западных аналитиков, это ведомство контролировало 60-80% ВВП страны, А у рычагов этой машины стояли Ситарян и его непосредственный руководитель Юрий Маслюков.

’ В действительности считавшиеся пассивными советские потребители стремились при любой возможности приобретать бытовые товары высокого качества, которые выпускала оборонная промышленность. Иными словами, они были настолько же требовательными, как и жители западных стран.

Ситарян, прекрасно говоривший по-английски тщедушный человек с высоко зачесанными седыми волосами, перенаправил меня к старшему референту Госплана, который показал мне расчеты, связанные с составлением межотраслевых балансов «затраты-выпуск». Эти математические выкладки впечатлили бы даже Василия Леонтьева, гарвардского экономиста русского происхождения, который предложил данный метод. Идея Леонтьева заключалась в том, что любую экономическую систему можно описать путем отображения потоков материальных и трудовых ресурсов. При достаточно глубокой проработке полученная модель становится идеальным средством контроля за развитием ситуации. Теоретически она позволяет спрогнозировать влияние изменения объема выпуска той или иной продукции (например, тракторов или, что более характерно для эпохи Рейгана, резкого увеличения военного производства в ответ на американскую программу «Звездные войны») на отдельные сегменты экономики. Однако западные экономисты считали, что в целом межотраслевые балансы «затраты-выпуск» имеют ограниченное применение, поскольку они не отражают динамики экономики — в реальном мире межотраслевые взаимозависимости всегда меняются быстрее, чем это можно отследить.