Эра Меркурия. Евреи в современном мире

Впервые со времен революции представители советской элиты еврейского происхождения подверглись прямым и недвусмысленным нападкам — не потому, что в их среде скрывались отдельные «чуждые элементы», как было в 1937—1938 годах, а потому, что они были еврейского происхождения. (Мой русский отец, закончивший МГУ в 1949 году, мог поступить в любую аспирантуру, потому что его сокурсникам-евреям, которые составляли большинство кандидатов, в приеме отказывали. «Социальное происхождение» уже не имело значения, «коренная» национальность имела.)

Впервые за все время существования режима советским гражданам было сказано, что внутренние враги — это не члены неких расплывчатых социальных групп или призрачных тайных обществ, а официально зарегистрированные представители определенного древнего племени, известного своим вероломством (как в христианской, так и в фольклорно-аполлонийской традиции) и тесно связанного с космополитической фазой большевистской революции (которую некоторые русские и украинцы всегда считали умышленно антирусской и антиукраинской). Результатом стала массовая эпидемия антисемитских слухов, листовок, угроз, оскорблений и физического насилия, достигшая высшей точки во время истерического разоблачения «врачей-убийц».

Впервые за все время своего существования Советское государство выступило против определенной категории своих преданных и привилегированных подданных, основываясь на очевидном — и очевидно несоветском — принципе. Годл и ее дети впервые оказались среди отщепенцев. Многие из них впервые усомнились в своей советской вере — и в виновности прежних отщепенцев. Как пишет Эстер Маркиш, лишь собственное горе заставило нас осознать весь ужас нашей жизни в целом — не только муки евреев или муки интеллигенции, но муки всей страны, всех социальных групп, всех народов, ее составлявших. После ареста Маркиша наша домработница, прожившая у нас больше 15 лет и ставшая, по сути, членом нашей семьи, сказала мне: «Теперь ты плачешь, а почему не думала ни о чем, когда папаню моего раскулачили, погубили ни за что ни про что, семью по миру пустили?!».

Нападки на евреев смутили и встревожили даже Павла Судоплатова, славянина, руководящего работника МГБ и верного бойца партии. Будучи главой отдела, отвечавшего за убийства и диверсии, он принимал участие во многих «ликвидациях», но единственное убийство, которое он в своих воспоминаниях безоговорочно осуждает, это убийство Михоэлса (к которому, по его словам, он — «по счастью» — никакого отношения не имел). За тридцать лет службы в тайной полиции он стал свидетелем исчезновения немалого количества своих товарищей по оружию, но единственным арестом, которому он — по его словам — открыто воспротивился, был арест Н. И. Эйтингона, одного из лучших советских специалистов по политическим убийствам (известного также своим обаянием, иронией и способностью «наизусть цитировать стихи Пушкина»). Одной из причин смущения Судоплатова было то, что антиеврейская кампания была первой чисткой его друзей и коллег, смысл которой был, с одной стороны, совершенно ясен, а с другой, безусловно оскорбителен для правоверного большевика поколения Гражданской войны. Другая заключалась в том обстоятельстве (неудивительном для правоверных большевиков поколения Гражданской войны), что некоторые из лучших друзей Судоплатова были евреями. Самым лучшим из них была его жена, Эмма Каганова, профессиональный провокатор, которая посвятила большую часть своей карьеры работе осведомителем среди московской интеллигенции, но была отправлена в отставку в чине подполковника в 1949 году во время антиеврейской кампании. После целой жизни нравственной определенности, Судоплатов и Каганова вдруг обнаружили, что партия предала их и что им придется — впервые — поговорить с детьми о том, что существует разница между государством и семьей, обществом и личностью, «наглыми антисемитскими высказываниями» и семитской «национальностью» их матери. Решение семьи Судоплатовых состояло в том, чтобы продолжать чтить «Правду» (в которой «не было и намека на погромы») как истину в последней инстанции, но посоветовать детям реагировать на антисемитские разговоры школьников и учителей как на «слухи, которые являются провокацией». Такая «грамматическая фикция», как называет ее Рубашов из «Тьмы в полдень» Артура Кестлера, оставалась главной стратегией истинно верующих. Во время суда над Еврейским антифашистским комитетом Илья Ватенберг (бывший сионист, рьяный коммунист, выпускник Колумбийского университета и осведомитель тайной полиции) заявил, что подписал поддельный протокол допроса, потому что он и его следователь находятся по одну сторону баррикады.

Председательствующий: Правду надо везде говорить, а скрывать ее нужно от врагов.

Ватенберг: Абстрактной правды нет, правда является классовой, а раз правда классовая, тогда думаешь: может быть, действительно он прав?

Председательствующий: А если он действительно прав, зачем же вам на суде отказываться?

Ватенберг: Может быть, действительно он прав. Надо пересмотреть свою жизнь...

Существовало и другое решение — немыслимое для «руководящего работника» эпохи Большого террора 1937—1938 годов, но ставшее возможным теперь, когда партийные идеологи перешли на нацистское определение чуждости (лишив Ватенберга надежды снова стать союзником следователя, как бы он ни пересматривал свою жизнь). Решение это заключалось в том, чтобы допустить возможность раздельного существования партии и Истины и исходить из того, что Истина познается с помощью рациональной грамматики здравого смысла и что, если партия не сходится с Истиной, тем хуже для партии. Замечательно, что этот подход избрал самый высокопоставленный из обвиняемых по делу Еврейского антифашистского комитета Соломон Лозовский. Единственный член ЕАК, попавший на эту должность исключительно по партийной линии, а не потому, что его когда-либо интересовала еврейская культура, Лозовский был видным старым большевиком и бывшим членом ЦК партии и Президиума Коминтерна, главой коммунистического Профинтерна, заместителем министра иностранных дел СССР и в качестве начальника Совинформбюро верховным командующим советской внешней пропагандой. Он всю жизнь верно служил партии и принял уничтожение большинства своих старых друзей как часть грамматики революции, но когда его отдали под суд за то, что его мать звали Ханной, он отказался говорить на языке партии, придя, по-видимому, к заключению, что дальнейшее использование этого языка в качестве средства общения — даже в стиле исповедального самоуничижения Бухарина—Ватенберга — не представлялось возможным. Он пересмотрел свою жизнь и нашел ее неудовлетворительной — или, вернее, по-прежнему гордился своим служением правому делу, но при этом настаивал, что предъявленное ему обвинение «находится в противоречии с правдой, логикой и смыслом». Он «уже 60 лет» не читал ни слова на идише, но он не считал, что идиш как таковой является орудием национализма; не понимал, почему он должен стыдиться своих родителей; не признавал, что «три советских гражданина» не могут «написать в свое правительство», и твердо настаивал на том, что не как «член ЦК, а просто рядовой советский человек» имеет «право знать, за что [его] должны казнить». С красноречием, впустую потраченным на судей-палачей, но не оставившим равнодушными других обвиняемых (которые осторожно последовали его примеру), он назвал обвинение результатом «если не политического вдохновения, то, во всяком случае, поэтической клеветы» и в заключение заявил:

Я сказал все и не прошу никаких скидок. Мне нужна полная реабилитация или смерть. Я отдал всю свою жизнь на дело партии и не хочу быть паразитом.

Если суд признает меня в чем-либо виновным, то прошу войти с ходатайством в Правительство о замене мне наказания расстрелом. Но если когда-либо выяснится, что я был невиновен, то прошу посмертно восстановить меня в рядах партии и опубликовать в газетах сообщение о моей реабилитации.

Никаких скидок он не получил. Его расстреляли вместе с другими. А три года спустя реабилитировали и посмертно восстановили в партии. Но то была другая партия — не та, в которую он вступал.

Великий союз между еврейской революцией и коммунизмом подходил к концу в результате нового крестового похода против еврейских коммунистов. То, чего не сделал Гитлер, сделал Сталин, а то, что делал Сталин, должны были делать его представители в странах-сателлитах. Осенью 1952 года большой показательный процесс прошел в Чехословакии. Одиннадцать обвиняемых, в том числе генеральный секретарь Коммунистической партии Чехословакии Рудольф Сланский, были разоблачены как евреи и осуждены как агенты международного сионизма и американского империализма. Другим братским странам пришлось последовать этому примеру, хотели они того или нет. В Венгрии, Румынии и Польше значительное число ответственных постов в партийном аппарате, государственной администрации и особенно в агитпропе, Министерстве иностранных дел и тайной полиции занимали евреи, которые поднялись в высшие эшелоны власти по причине их лояльности, а теперь изгонялись оттуда по причине их национальности. Все три режима напоминали Советский Союз 1920-х годов тем, что сочетали правящее ядро старых коммунистов-подпольщиков, из которых многие были евреями, с большой группой социально мобильных еврейских профессионалов, которые были в среднем самыми надежными среди образованных и самыми образованными среди надежных. Впрочем, имелись и важные отличия. С одной стороны, опыт Второй мировой войны в Восточной и Центральной Европе сделал евреев единственными возможными кандидатами на некоторые ответственные посты; с другой, создание новых сталинистских режимов совпало по времени со сталинским открытием еврейской неблагонадежности. Состоявших в основном из евреев «московских венгров», «московских румын» и «московских поляков» сначала поставили у власти, потом обязали продвигать себе на смену национальные кадры и, наконец, разогнали как сионистов, сталинистов или и тех и других одновременно. Первого ставленника СССР в Румынии, Анну Паукер, отстранили в 1952 году; венгерского вождя Матиаша Ракоши и польских Якуба Бермана и Хилария Минца (среди прочих) сместили после доклада Хрущева на XX съезде. В вопросах «всемирно-исторического значения» советским сателлитам не дозволялось отставать на целое поколение (они были младшими братьями, а не детьми). Еврейских коммунистов заменили на этнически чистых коммунистов. В конечном счете — на беду мировой революции — этнически чистый коммунист оказался парадоксом.

Тем временем конгресс Соединенных Штатов проводил собственную чистку. Ее размах и жестокость несравнимы с советским вариантом, но ее жертвы имели схожее происхождение и обладали схожими убеждениями -с той важной разницей, что в Советском Союзе их преследовали как евреев, а в Соединенных Штатах как коммунистов. Оба правительства прекрасно видели связь, и оба отмахивались от нее, как от опасной или неуместной. Советские чиновники, вероятно, понимали, что атака на еврейский «космополитизм» была в определенном смысле атакой на пролетарский интернационализм, но никакого выбора, кроме табуирования этой темы, у них не было, поскольку вновь этнизированное Советское государство по-прежнему выводило свою легитимность из Великой Октябрьской социалистической революции. Со своей стороны, сенатор Джозеф Маккарти и члены Комитета по антиамериканской деятельности палаты представителей отлично знали, что многие коммунисты, враждебно настроенные свидетели и советские шпионы — евреи, однако предпочитали не делать из этого факта «политический вопрос», потому что считали и Америку, и Советский Союз чисто идеологическими образованиями.

Существовали, конечно, и другие причины, по которым отождествление коммунизма с еврейством представлялось неправомерным. Одной из них был тот очевидный факт, что союз еврейства с коммунизмом подходил к концу. Многие коммунисты и советские агенты в Соединенных Штатах по-прежнему были евреями, но абсолютное число еврейских коммунистов все время сокращалось, а роль их в еврейской общине становилась все менее заметной. На процессе Розенбергов и судья, и государственный обвинитель были евреями. Это было не только результатом сознательной попытки создать зримый противовес обвиняемым (использовавшим свое еврейство для защиты), но и верным отражением новой послевоенной реальности. Дети Бейлки повернулись от коммунизма к еврейскому национализму в то же самое время и по тем же причинам, что и их советские братья и сестры: пакт между Сталиным и Гитлером, уничтожение европейского еврейства, создание государства Израиль и советский государственный антисемитизм. Но, в первую очередь, они отвернулись от коммунизма потому, что им было хорошо в Америке. Два послевоенных десятилетия стали свидетелями превращения евреев в самую богатую, образованную, политически влиятельную и профессионально квалифицированную этнорелигиозную группу в Соединенных Штатах. Как в Вене и Будапеште времен fin de siecle или в Москве и Ленинграде 1920-х и начала 1930-х годов, дети меркурианских иммигрантов преуспели в профессиях, которые определяют и скрепляют современное государство: юриспруденции, медицине, журналистике, индустрии развлечений и высшем образовании. В отличие от своих венских и будапештских предшественников, они почти не сталкивались с политическим антисемитизмом; в отличие от своих кузенов в Советском Союзе, они могли посвятить себя обеим традиционным еврейским специальностям: учености и предпринимательству.

Они переезжали из Бруклина на Манхэттен, из Нижнего Ист-Сайда в Верхний, из городов в пригороды, из средней школы Уикуахик в Ньюарке на улицу Аркади-Хилл в Старом Римроке. В «Американской пасторали» Филипа Рота еврейский делец, «поднявшийся из трущоб» с грубой напористостью шолом-алейхемовского Педоцура, производит на свет «домашнего Аполлона» по прозвищу «Швед». Отец — из «ограниченных людей с безграничной энергией; людей, скорых на дружбу и охочих до вражды». Сын мягок, ровен и внимателен к людям. В отце росту «не больше пяти футов семи-восьми дюймов»; сын «чертовски красив — большой, сочный и румяный, как Джонни—Яблочное Семечко». Отец все карабкается наверх; сын женится на Мисс Нью-Джерси (христианке), селится в доме своей мечты на Аркади-Хилл и празднует свой американский успех в «свободном от религии» пространстве «американской пасторали par excellence»: Дня благодарения.

Американские праздничные обеды в доме «Шведа» в Старом Римроке — двойники советских праздничных обедов в квартире Гайстеров в московском доме правительства. Более или менее выдуманный «Швед» (Сеймур Ирвинг Левов) родился в 1927 году; вполне реальная Инна Ароновна Гайстер старше его на два года. Обоих произвели на свет преуспевающие отцы (бизнесмен Педоцур и

революционер Перчик) и любящие матери (смиренная Бейлка и энергичная Годл). У обоих было счастливое детство, у обоих появились нееврейские родственники, и оба обожали свои страны, делавшие сказку былью. Успешные американские евреи 1940-х и 1950-х годов любили Америку так же страстно, как их успешные советские родственники любили Советский Союз в 1920-е и 1930-е годы. «Швед» был американцем в той же мере, в какой Инна Гайстер была советским человеком. «Он жил в Америке так, словно та была его кожей. Все радости его юности были американскими радостями, все его успехи и все его счастье были американскими». И для обоих Обретенный Рай обернулся сельской идиллией вновь найденной Аполлонии: дачной пасторалью Инны Гайстер и пригородной пасторалью «Шведа» Левова. Как вспоминает Инна Гайстер, с 35-го года мы стали жить на даче на Николиной горе... Поселок... расположился в прекрасном сосновом лесу на высокой горе в излучине Москва-реки. Место изумительное по красоте, одно из лучших в Подмосковье... Участок был прямо над рекой на высоком берегу. Дача была большая, двухэтажная, шесть комнат. Брат мамы Вениамин не без тайной зависти называл ее виллой... Около некоторых дач на реке были сделаны деревянные мостки для купания... Мы, девчонки, любили собираться у мостков под дачей Керженцева. Там было мелко и удобно купаться... Жизнь на даче была прекрасной.