Ересь

Я повернул коня и объехал толпу сзади: там, ближе к виселице, я приметил кучку джентльменов верхами. Они не подпускали к себе напиравшую толпу, и я надеялся найти среди них Сидни. Пока я пробирался к ним, городские стражники с пиками наперевес оттесняли толпу, освобождая проезд к эшафоту.

Сидни я и впрямь обнаружил в группе молодых придворных, сидевших на конях возле эшафота. Хотя его товарищи были веселы и громко болтали, у самого Сидни рот скривился в кислой усмешке, когда он поглядывал на толпу. Заметив меня, он кивнул, но глаза его не улыбались.

— Отъедем в сторону, Бруно, — тихо предложил он. — Не хочу быть среди тех, для кого это развлечение, вроде сельской ярмарки.

— Я бы рад и вовсе не приезжать сюда, — признался я, отъезжая вместе с ним от молодежи.

— Уолсингем настоял. Он считает это необходимым. Солдат, дескать, не должен отворачиваться от крови и грязи, а мы не мальчишки, играющие в войну. Это настоящая битва, с кровью и всем прочим. — Он посмотрел на меня и добавил серьезно: — Эта казнь — твой триумф, Бруно. Уолсингем очень доволен тобой.

— Мой триумф, — тихо повторил я, но тут толпа завопила, и все привстали на цыпочки, чтобы не пропустить процессию.

Было уже почти светло; два черных коня вошли в пустое пространство между эшафотом и первыми рядами публики. Несколько каких-то женщин бесстрашно устремились вперед, бросая под копыта розы и лилии — цветы для мученика. Солдаты наставили копья, оттесняя напирающую толпу. Люди дружно, как будто в них жила единая душа, подались назад, гомон затих, и слышен был лишь негромкий топот копыт по мягкой глине. Черные кони везли низкую тележку. Я приподнялся на стременах и подался вперед, чувствуя, как спазм сжимает желудок.

К позорной колеснице был вверх ногами привязан Джером Джилберт. Руки ему крестом сложили на груди, головой он почти касался земли, волосы и лицо были забрызганы грязью. Когда телега поравнялась с эшафотом, двое подручных палача выступили вперед и отвязали приговоренного: он шлепнулся наземь, точно тряпичная кукла, но эти двое подхватили его и, кряхтя, усадили на повозку. Джером был раздет до нижнего белья, однако, когда стражники подняли его повыше, чтобы предъявить загудевшей в предвкушении зрелища толпе, он сунул руку под рубашку, вынул носовой платок и стер, как мог, грязь со своего все еще красивого лица. Левый глаз его распух и заплыл, так что им он ничего не мог разглядеть, но правым Джером лихорадочно оглядел толпу и бросил в нее платок. Какой-то седой человек со скорбным лицом на лету подхватил окровавленную тряпицу.

— Не спускай глаз с этого типа, — шепнул мне Сидни. — Наверняка тоже иезуит, явился поддержать собрата в трудный час. Джилберт не случайно ему платок бросил.

— Если он уйдет, следить за ним? — с тревогой уточнил я, но Сидни покачал головой:

— Уолсингем расставил своих людей в толпе, и они возьмут на заметку всех, кто попытается сохранить на память клочок одежды «мученика» и тому подобные «реликвии». — Сидни запнулся на полуслове и поднял глаза: главный палач уже влез в тележку и надевал на шею приговоренному петлю. Другой конец веревки он закрепил на перекладине. Двое его подручных все еще стояли по бокам Джерома, и я с ужасом понял, что сам он стоять не в силах. Пытали на дыбе, подумал я, и он обезножел.

— А что с его руками? — шепнул я другу: когда Джером с трудом поднял ладонь, чтобы смахнуть с лица слипшиеся волосы, я увидел кровь, запекшуюся на кончиках пальцев.

— Вырвали ногти, — ответил Сидни ровным голосом, и я ничего не смог увидеть под бесстрастной маской, в которую превратилось его лицо.

Полный мужчина в одежде королевских цветов поднялся на эшафот и развернул свиток пергамента.

— Джером Джилберт, иезуит, — провозгласил он звучным голосом, разнесшимся над притихшей толпой. — Ты признан виновным в четырех убийствах, в совращении подданных королевы, в заговоре с беглецами и чужестранцами в Реймсе и в Риме, целью которого было убийство королевы и вторжение вражеских войск в нашу страну. Что ты можешь сказать на это?

Петля пока еще не была стянута, и огромным усилием Джером выпрямил свое изломанное тело, поднял голову и почти столь же внятным голосом отвечал:

— Виновен я лишь в попытках вернуть заблудшие души к их Творцу. Молю Бога простить всех, кто стал вольными или невольными пособниками моей смерти. Боже, храни королеву! — Он вновь окинул взглядом толпу и на этот раз выбрал меня: одно страшное мгновение осужденный пристально глядел мне в глаза, а затем добавил:

— Однажды и вы окажетесь на моем месте!

Голос его торжественно разнесся над толпой.

— Молчать! — заорал человек в ливрее, приняв слова Джерома за угрозу всем английским реформаторам, но меня пробрала невольная дрожь: я-то был уверен, что свое пророчество Джером обращал лично ко мне.

Мне вспомнились слова, сказанные им в тайном убежище в Хэзли-Корте: «Мы с вами похожи, вы пойдете на смерть так же мужественно, как и я, когда придет мое время». О себе он напророчил верно, подумалось мне. Красивое лицо его было изуродовано пыткой, и стоять без посторонней помощи этот еще недавно сильный и уверенный в себе молодой человек не мог, но последние мгновения своей жизни он встречал с изумительной отвагой.

Королевский чиновник смотрел на приговоренного с отвращением. Толпа замерла, затаив дыхание.

— Изобличенный изменник, ты знаешь, какое наказание ждет тебя за твои злодеяния: ты будешь подвешен за шею, но вынут из петли прежде, чем умрешь. Затем твои гениталии будут отрезаны, ибо ты недостоин оставить после себя потомство. Твои внутренности будут вырезаны и сожжены у тебя на глазах, твоя голова, задумавшая предательство, будет отрублена, а тело расчленено на четыре части, кои будут выставлены на позорище по усмотрению ее величества. И да сжалится Господь над твоей душой!

Джером запрокинул голову — летний дождь лился ему в рот и в глаза — и возопил к небесам:

— In manus tuas, Domine, commendo spiritum meum! [38]

Удар кнута — лошади рванули, протащили за собой телегу, петля сдавила шею. Его вынули из петли еще живого, но почти без сознания, и два человека поволокли его на эшафот. Удавить приговоренного перед казнью, чтобы он лишился чувств, — это хоть какой-то признак милосердия, подумал я. Но тут палач плеснул ледяной водой ему в лицо, и Джером очнулся, отплевываясь и содрогаясь всем телом. Дело еще не было кончено: Джерома распластали на мясницком столе и сорвали с него одежду. Как Сидни и предсказывал, многие из зрителей кинулись вперед, пытаясь ухватить клочок ткани на память о мученике. И вновь надвинулись стражники с пиками и оттеснили народ назад.

38

В руки твои, Господи, предаю дух мой. (лат.).

Как и многие в толпе, я поспешил отвернуться, когда палач занес нож над гениталиями Джерома, но от крика, пронзившего холодный воздух, сдавило горло. А когда отрезанную плоть бросили в котел с маслом — о боже, как только меня не стошнило от этого запаха и шипенья! И вот тогда, стараясь не смотреть на самое чудовищное зрелище, какое доводилось мне видеть, я вспомнил о Софии. «Недостоин оставить после себя потомство». Но где-то в кентской глубинке подрастает и вскоре увидит свет его дитя, дитя, которому не суждено будет узнать о судьбе своего отца. И вновь, в сотый или в тысячный раз с тех пор, как я вернулся из Оксфорда, я задал себе вопрос: так ли прав был Томас Аллен с его безумными обвинениями? В самом ли деле Джером собирался убить Софию, или они жили бы счастливо на другом берегу Ла-Манша, если бы не мое вмешательство?