Эрфуртское свидание

России же он, естественно, не знал. Иногда называл ее «химерой». Знал только, что она очень могущественна и богата («О богатствах России никто не имеет понятия», - говорил он и на острове Святой Елены). Предполагал также, что она со временем будет владычествовать в мире. Обычных же пошлостей о русской душе не говорил.

Смеяться над «ame slave» в ее нынешнем иностранном понимании, с балалайками, Достоевским и княгинями Петрушками, так же банально, как обосновывать это понимание на западный манер. Я настоящую статью пишу с разными отступлениями и прошу это извинить. Скажу, что самое понимание «славянской души» было в ту пору совершенно не такое, как теперь, хотя и не менее нелепое. В девятнадцатом веке на Западе считалось, что особенность русской души - это ее всеобъединяющее и примиряющее начало. Русские - самый единый и согласный народ на свете. Высшего своего распространения эта идея достигла в конце столетия -в пору франко-русских торжеств, последовавших за памятным приходом во Францию русской эскадры. Обе страны тогда влюбились одна в другую. Как писал великий ученый Пастер, французский народ «открыл русскому и свои объятия, и свою душу». Виконт де Вогюэ, один из главных творцов «славянской души» в ее первом издании, в своей речи на нашумевшем банкете и разъяснил эту особенность русской души. Мало того, что ее магическое начало царит в самой России, - оно объединяет своим появлением и другие страны. Забавно то, что русские люди, по крайней мере многие, признали, что французы совершенно правильно определили основное начало русской души. «Оно, - писал С. С. Татищев (а ему, казалось бы, знать), - именно заключается в нашем национальном свойстве собирать и соединять разъединенное».

Наполеон совершенно не верил в объединяющее начало русской души. Он даже порою собирался использовать ее разъединяющее начало. Окончательного плана не было и у него. Через много лет он говорил, что война с Россией возникла в 1812 году случайно. Да он и до этой войны, в апреле 1811 года, писал вюртембергскому королю: «Война разыграется вопреки мне, вопреки императору Александру, вопреки интересам Франции и России. Я уже не раз был свидетелем этому». Слова поистине поразительные. Однако, каковы бы ни были его колебания, общая идея у него была и, как известно, заключалась в установлении его власти над всей Европой (что тогда почти означало: над всем миром). Свою идею он считал прогрессивной и не раз говорил, что его диктатура, осуществлявшаяся без особенной жестокости и, во всяком случае, без террора, его единая европейская империя с гражданским равноправием, с общим для всех стран законодательством, с отменой границ и с разоружением, была гораздо высшей государственной формой, чем феодальный деспотизм отсталых европейских монархий. На острове Св. Елены он говорил, что собирался после победы над Россией образовать под своей властью европейскую федерацию, где человек любой национальности чувствовал бы себя дома, полноправным гражданином, где бы он ни жил - в Париже ж или в Москве, Берлине, Вене, Риме. Не было бы никаких границ, везде действовали бы одни и те же законы, и применялся бы Наполеонов кодекс. Произошло бы всеобщее разоружение, нигде не было бы армий, кроме небольших вооруженных сил, необходимых для поддержания порядка. Говорил даже, что тотчас после того, как начал бы понемногу гладко работать этот колоссальный механизм, он сам положил бы конец своей диктатуре, а его сын, достигнув совершеннолетия, стал бы еще при его жизни и под его руководством конституционным монархом Европы. Конечно, все это было будущее время или сослагательное наклонение.

Как ни странно, совершенно точного плана он не имел для Эрфурта. Ближайшей его задачей было окончательно отделить Россию от Австрии и Пруссии. По некоторым данным, он собирался в Эрфурте объявить себя «Императором Запада». Однако разговора об этом не поднял. Собирался прельщать партнеров своим порядком и при случае запугивать их возможностью якобинской революции в их собственных странах. Эту революцию он и в самом деле считал очень возможной. В молодости видел ее вблизи - на ней и вышел в люди. В 1808 году о ней везде все позабыли. Немец Рейхгарт, проживший при Наполеоне одну зиму в Париже, говорит, что революции точно никогда и не бывало: о ней парижане помнят только как «о времени, когда не было дров». Другой наблюдатель, очевидно, любивший статистику, замечает: быть может, один француз из десяти действительно хотел всего того, что произошло в стране, но теперь во Франции не найдется и тысячи человек, желавших свержения наполеоновского строя. Сам император держался другого мнения. Он о революции помнил. До конца своего правления имел много секретных агентов среди якобинцев и платил им огромные деньги. Разумеется, всех, кого можно было подкупить или соблазнить, подкупал и соблазнял. Среди ближайших к нему людей при его дворе были и бывшие цареубийцы, и бывшие эмигранты из Кобленца. Иностранные наблюдатели изумлялись: как эти люди могут не только уживаться, но и поддерживать между собой дружеские отношения. «Только он один мог этого добиться!» Талейран, бывший придворный Людовика XVI и бывший революционер, чрезвычайно это одобрял: одних простит революция, другие простят революцию.

В сущности, главная из многочисленных политических мыслей Наполеона заключалась в том, что мир непрочен, чрезвычайно непрочен, что его должно укрепить, что это главная задача государственного человека. Вдобавок он был убежден, что править можно только «в ботфортах со шпорами». Но ботфорты имел в виду не общедоступные: имел в виду свою военную славу.

Незачем, конечно, теперь расценивать «наполеоновскую идею». Чего бы она ни стоила сама по себе, ее, в пределах человеческого предвиденья, навсегда погубили последовавшие глупые или чудовищные пародии. Сам Наполеон был убежден, что не было другого выхода из хаоса якобинской революции. Он был ее сыном, но и отцеубийцей. Для него якобинцы были тем, чем (без «родства») были, скажем, для Бисмарка социалисты. Чаще всего идея «непрочности мира» в XIX веке выливалась именно в форму борьбы против социализма, связанной с политическими репрессиями. Единственная форма, с репрессиями почти не связанная, это малоизвестная, никаких последствий не имевшая попытка австрийского канцлера графа Бейста ответить на создание Первого Интернационала созданием культурного контринтернационала, который должен был объединить церкви, университеты, либеральную «еврейскую» печать и т. д. Граф Бейст именно с Бисмарком первым своей идеей и поделился. Бисмарк, хотя Бейста терпеть не мог, сначала пришел в восторг, но потом поостыл.

Теперь в совершенно измененной демократической форме возрождается идея единой Европы - и возрождается ввиду «непрочности мира». Очень отдаленно она связана с наполеоновской идеей. Сам же Наполеон в свою идею верил твердо до конца своих дней. Он на острове Св. Елены говорил, что в дни своего царствования имел бы возможность вызвать революцию в Европе и России. «Но я не мог и не хотел стать королем Жакерии... Революция величайшее из всех зол».

II

Русским послом во Франции был после Тильзитского мира назначен генерал граф Петр Александрович Толстой. Наполеон был не очень доволен этим назначением. Сам Толстой всячески от него отказывался. Ссылался на то, что он не дипломат, а военный, и что не сочувствует новой внешней политике царя. Немцев, особенно пруссаков, он терпеть не мог, но стоял за союз с Австрией и с Пруссией, как и подавляющее большинство петербургских сановников. Однако Александр I, только что назначивший на важнейшие государственные посты франкофилов Румянцева и Сперанского, решил дать удовлетворение консервативной, старорусской партии, к которой принадлежали и Петр Толстой, и его брат, обергофмаршал. Он в настоящем смысле слова заставил Толстого принять назначение, обещав отозвать его позднее.

Нового посла России считали человеком довольно бесцветным и в политике совершенно неосведомленным: историки и современники говорят о нем очень мало. Пренебрежительно отзывался о нем и Наполеон: что он понимает, «дивизионный генерал». Император скептически расценивал политические способности и своих собственных генералов и маршалов. Но был он с новым послом чрезвычайно любезен, осыпал его знаками внимания и тщетно старался привлечь его на свою сторону. Пригласил его в Эрфурт (куда отказался пригласить Меттерниха, несмотря на все старания австрийского посла и на его довольно необычную, прямую о том просьбу).

Если, однако, судить по донесениям Толстого, этот «посол поневоле» (как называл его Меттерних) был человеком умным и проницательным. Умом он никак не портит своего рода, самого талантливого во всей русской истории. Толстой не верил ни одному слову из того, что ему говорил Наполеон, не верил в особенности его словам о его дружественных чувствах к царю и России. Думал, что французский император хочет поработить всю Европу, что он будет воевать и с Австрией, и с Россией, что он по своей натуре не воевать не может. Вместе с тем он считал положение Наполеона трудным и непрочным, несмотря на все его неслыханные успехи: французский народ недоволен, устал и хочет мира.

Это в значительной мере верно. Во Франции не очень популярна была даже война с Пруссией, продолжавшаяся очень недолго и закончившаяся полным разгромом врага. Глухое недовольство вызвал и захват Пиренейского полуострова. Страна не видела конца войнам и не понимала их цели. Наборы войск давали очень плохие результаты. В Од из 747 новобранцев 485 тотчас разбежались. В Невере из 78 дезертировали 43. Войска все же воевали превосходно, но и среди них недовольство было велико, особенно в 1807 году среди голодавших полков на русском фронте. Император объезжал эти полки и фамильярно болтал с солдатами. Они его обожали: «Наш отец Наполеон». Но жаловались на усталость и недостаток продовольствия. Чтобы их развеселить, он говорил им те два слова, которые знал на славянских языках и которые они ежедневно слышали в селах: «Клэба нема». Они радостно хохотали - и выражали желание возможно скорее вернуться домой.

В других странах французской военной партией несправедливо считали маршалов. Но сам Наполеон и в этом не заблуждался. Говорил, что «люди революции старятся быстро», что все его маршалы обленились, больше воевать не хотят, хотят наслаждаться жизнью и сидеть во всем своем величии в Париже, чтобы...
– следовали непристойные слова. Он их сделал герцогами или принцами, дарил им деньги, замки, имения. Бертье получал жалованья и доходов от подаренных ему земель 1 225 000 франков в год - если принять во внимание курс и покупательную способность денег, это составляло 600 - 700 тысяч нынешних долларов. Для себя им больше желать было нечего. Впрочем, каждый из них еще хотел бы стать королем, хоть где-нибудь, хоть каким-нибудь. Наполеон действительно назначал и перемещал королей как полковых командиров - и даже еще легче: от полковых командиров требовались боевые заслуги, тогда как от своих королей он не требовал ничего, выбирал их из членов своей семьи. Но маршалов у него было девятнадцать, где же было взять для них престолы? Вдобавок, они в большинстве терпеть не могли друг друга и ревниво следили за тем, кто какие получает награды. Это, впрочем, входило в намеренья Наполеона, когда дело не касалось военных действий. Он умышленно ссорил своих приближенных и считал это наименее плохой из всех плохих тактик правителя. У некоторых маршалов поддерживал неопределенные надежды: отчего же, при случае можно стать и королем. (Даву, например, очень подумывал о польской короне.) Для этого новые войны были не нужны. Обещать им русский или австрийский престолы Наполеон все-таки никак не мог и думал, что ему и среди маршалов положиться не на кого. В военном отношении он выше всего ставил Массену. Храбрейшими считал Мюрата, Нея и Ланна - говорил, что храбрее их вообще не видел людей.

Ланн был вдобавок одним из его столь немногочисленных личных друзей. Ему одному разрешено было остаться с императором на «ты». В 1809 году в сражении при Эсслинге этот маршал, герцог Монтебелло был смертельно ранен, австрийское ядро раздробило ему ноги. Историки сообщают, что Наполеон при известии об этом прослезился. (Сам он на острове Св. Елены говорил, что никогда не плакал в жизни и что не заплакал бы даже узнав о смерти своего сына, которого нежно любил.) Сопровождавший по своей должности императора человек утверждал, что слышал из соседней комнаты последний разговор Наполеона с умиравшим маршалом. Ланн будто бы перечислил свои боевые заслуги и затем сказал: «Это я говорю не для того, чтобы ты помнил о моей семье. Мне незачем напоминать о моей жене и детях. Ты о них все равно позаботишься, так как я умираю ради тебя, и твоя слава этого требует... Но твое честолюбие ненасытно. Оно тебя погубит. Без необходимости и без счета ты жертвуешь самыми преданными тебе людьми, а когда они умирают, ты о них и не жалеешь. Вокруг тебя только льстецы, я не вижу ни одного друга, который посмел бы тебе сказать правду. Тебя предадут. Тебя бросят. Поспеши кончить войну, этого хотят все... Прости правду умирающему. Я люблю тебя...»

Может быть, очевидец и присочинил ('Адъютант Ланна Марбо писал, что такого разговора не было.). Но слова, приписанные им Ланну, выражали мнение и почти всей Франции, и почти всех маршалов. Виктор де Брой в своих воспоминаниях рассказывает, что в Вене после Ваграмской победы французские маршалы страстно мечтали о мире и в тесном кругу проклинали императора.

Петр Толстой всего этого знать не мог, но освещал царю положение, в общем, правильно. Он ненавидел Наполеона и не прощал ему Аустерлица и Фридланда. Вдобавок в нем прочно сидел аристократ. Первое сообщение о том, что этот корсиканец хочет жениться на сестре русского царя, вызвало в нем полное изумление (stupeur): до чего дожили!