Эрхегорд. Старая дорога

Я мог бы здесь, в Предместье, жить. Открыть скобяную лавку, тихо торговать, молча и безмятежно следить за тем, как проходят годы. Подниматься в таверну, где горожане с упоением делятся новостями из Лощин Эридиуса, обсуждают очередную выходку магульдинцев или южан, наслаждаться их неподдельным, пусть и совершенно пустым задором, слушать их, но никогда не принимать участия в обсуждениях. Только слушать… Так жил мой дедушка в родном Кар’ун-Айе. Я всегда думал, что со временем займу его место там, в уютной таверне на углу Дуг-ан-Далла, отпущу такую же бороду и с таким же равнодушием буду наблюдать за окружающим миром, как бы он ни менялся. Но моя жизнь сложилась иначе. Харконы выжгли Кар’ун-Ай до последнего дома, убили мою семью, а потом три года преследовали меня, пока я не скрылся за восточными границами Земель Эрхегорда. И всему виной… Я с дрожью ощупал браслет на правой руке. Понимал, что, пока не разгадаю его тайну, пока не узнаю, как избавиться от этого вросшего в кожу куска металла, мне не забыть прошлое.

Хотел бы я одним движением вырвать из себя свою историю и боль. Убить в себе то, что в действительности давно погибло и живет лишь в моих воспоминаниях. «Как знать, быть может, в Землях Эрхегорда и есть лигур, способный очистить ум от ненужной памяти…»

Вздохнув, я обернулся к таверне, надеясь, что кто-то из спутников, Громбакх или Теор, выйдет на площадку, с привычными шутками потребует моего возвращения. Но я по-прежнему оставался один. Вздохнув, навалился на изгородь.

Невидящим взглядом следил за светляками, бредущими по улицам нижних горизонтов, а сам перенесся на три года назад, в последние часы беззаботной жизни, когда меня беспокоила лишь необходимость выбрать один из трех платков супружества: красный, зеленый или белый. До свадьбы оставалось чуть больше месяца. От выбранного цвета зависело участие моей новой семьи в общинных делах. Я склонялся к зеленому платку, что означало жизнь в отдалении от Сада старейшин Кар’ун-Айя, на пашенной полосе, хоть и понимал, что мать не одобрит такой выбор. Кроме того, нужно было разобраться, как и почему подаренный отцом браслет прилип к запястью. Хватило единственной ночи, чтобы он намертво врос в кожу, при этом не причинив ни боли, ни каких-либо неудобств. А ведь до меня этот браслет носили отец, дедушка, прадедушка, пращуры. Никогда прежде он не проявлял подобную особенность. Браслет был древней семейной ценностью.

Надевать его разрешалось лишь в первую ночь после того, как он переходил от отца к сыну. Дальше его прятали в семейное хранилище. Ни особой красоты, ни драгоценных вкраплений в нем я не обнаружил и потому вдвойне удивился строгости, с которой отец просил беречь его для моих детей. Загнутая в кольцо пластина из светлого металла с прожилками черных прерывистых линий. Шлифованный рубец с тремя желобками на тыльной стороне. Ничего исключительного. И все же именно он, доставшись нам от далекого предка, некогда жившего в Землях Эрхегорда, стал главным семейным сокровищем. Глава семьи передавал его в старости, когда на собрании общины добровольно складывал с себя камни Ойнитора, оставляя себе один – яшмовый, означавший право последнего совета. Мой отец по-прежнему держал все пять камней, не думал сдавать их еще долгие годы, однако спешно вручил мне браслет после того, как за ним неожиданно приехал торговец.

– Я знаю, он у тебя, – прошептал чужестранец в пыльном дорожном плаще, под которым угадывалась выкрашенная в черный цвет кольчужная рубашка. – И я пришел с доброй волей. Моя плата будет достойной. Сорок голов лучших март-гальтийских коней. Две поклажи пророщенной мойты. Гартские кристаллы – четыре степных сундука. Сукно. Меха. По десять поклаж каждой. И одна поклажа зимнего маргульского меха из Западного Вальнора. И золото. Сорок червонных слитков барнаидорского золота.

То, что перечислил чужестранец, по цене превышало общую стоимость всех хозяйств Кар’ун-Айя, но с каждой новой строкой оплаты отец багровел все сильнее. Его кулаки сжимались до онемения и дрожи. Когда же торговец протянул составленную по законам нашего удела подписную, отец закричал. Никогда прежде я не видел его в таком гневе. Он выхватил подписную, не глядя порвал ее и сказал, что натравит собак на чужестранца, если тот не исчезнет с нашего двора вместе со своим зловонием.

– Мы все знаем, какой выбор ты сделаешь. Но тебе все равно предстоит его сделать, – спокойно ответил торговец. – Все предрешено, но еще не свершилось. Не в твоих силах изменить предначертанную струну, но ты можешь сохранить жизни. И обрести счастье. Никчемное зажиточное счастье, ради которого ваши поколения ковыряют эту землю.

Вон! – закричал отец. Услышав его голос, к дому сбежались обеспокоенные батраки и дружинники. – Вон отсюда! И не такую гниль корчевали. Иди брызгать ядом в своем болоте! И не вылезай оттуда.

– Я сделал должное. – Торговец поклонился с таким почтением, будто провел уважительные переговоры, на которых пусть и не были заключены выгодные сделки, но удалось согласовать дальнейшее обсуждение возможной торговли. – Я ухожу.

– Нет, – процедил отец. – Ты выметаешься. Как паскудная собака. И знаешь, что теперь на два выстрела кальтинского лука не подойдешь к нашим стенам.

Дружинники хмуро проводили чужестранца, готовые в любой момент поторопить его ударами зачехленных битог.

За ужином отец оставался молчалив и вдвойне строго относился к любой шалости моих сестер, отчего за столом вскоре воцарилась полнейшая тишина. Даже Джалла, младшая из девочек, вопреки обычной веселости, старалась не смотреть по сторонам и понуро резала слишком большой для нее кусок айного корнеплода. Не в привычке отца было объяснять свои поступки и тем более признавать ошибки, но тут он сказал, что напрасно устроил перепалку с чужестранцем. Мать посмотрела на него с удивлением и беспокойством.

Затем отец отозвал меня в желтую комнату, тогда уже подготовленную для молотьбы зерна. Встав возле закрома, больше глядя на открывавшуюся за окном стерню, чем на меня, он рассказал о браслете, о связанных с ним семейных преданиях. Собственно, их было немного и большая часть казалась выдумкой. Так или иначе, но я слушал внимательно, а в конце, не сдержавшись, спросил:

– Откуда про него узнал торговец?

Я думал, что отец вновь сорвется и теперь накричит на меня, как днем кричал на чужестранца, однако он лишь качнул головой. Отец не знал ответа. И мне стало не по себе – я понял, что он боится.

– Такие вещи спроста не происходят… – вздохнул отец.

– Может, поговорить с дедушкой?

– Он отдал браслет мне. Значит, я сам о нем позабочусь.

– Яшмовый Ойнитор еще у него.

– Это другое! – Отец резко махнул рукой. – Догадываешься, почему я рассказал тебе об этом сейчас?

– Хочешь, чтобы я проследил за торговцем? Но…

– Нет.

– Тогда… – Я растерянно пожал плечами.

Меньше всего ожидал, что отец решит до срока передать мне браслет. И тем более не думал, что ближайшую ночь проведу с ним на запястье.

– Зачем? Зачем его надевать? И почему…

– Так ходил Вайшия [2] .

На это мне возразить было нечем. И можно понять, с какой тревогой поутру я понял, что браслет утянулся, вживился в кожу. Дернул его несколько раз, раскровил запястье, но ничего не добился. Знал, что моей вины в этом нет, но боялся, что отец все равно станет злиться. К счастью, отец весь день был занят общинными делами, утро провел в Саду старейшин, а в обед уехал на бахченные поля за стенами Кар’ун-Айя. Вернулся лишь к ужину. Выглядел обеспокоенным – настолько глубоко ушел в свои мысли, что даже не замечал, как на скамейке выплясывала Джалла, как в сенцах случился переполох из-за обвалившейся зерновой стойки.

2

Поговорка, распространенная в землях, прилегающих к Тихой долине. Означает силу традиций, прошедших проверку временем и не требующих каких-либо объяснений. Происходит из древней легенды про первородного князя Вайшию, приведшего переселенцев с восточных берегов Сенгок’ун-Дийского моря в те времена, когда Тихую долину еще покрывали болота. Везде, где проходил отряд Вайшии, устанавливались столбы с красными отметками, указывавшие безопасные места, на которых впоследствии были основаны первые поселения тех краев.

Едва сгустились сумерки, поля вокруг нашей нейлы [3] осветились мерцающими фиолетовыми огоньками. Это были молькрины, мелкие роговые жуки. Любимые жуки Джаллы. Сестра ловила их сачком, собирала в закрытые чаши из козлиных пузырей, обычно предназначенных для хранения закваски, и выставляла в детских покоях – ночью любовалась их свечением. Молькрины могли бы удивить разве что путника из далеких земель, никогда прежде с ними не встречавшегося, и все же в тот вечер многие жители нашей нейлы вышли из домов.

3

Нейла – крупное земледельческое и скотоводческое поместье, основу которого составляют единый род и наемные рабочие.