Ермак. Начало

Мария, хихикая, бросила мне свой и мой полушубки и указала на лавку: 'Это твоё место сегодня'. Сама же задула свечу и, быстро раздевшись, юркнула под одеяло на кровати.

– Всё, спать. Завтра трудный день.

– Это точно, - укладываясь на лавке, ответил я.
– Завтра старики-старейшины поимеют нас с Ромкой в разных позах и не только взглядом.

Со стороны кровати раздался еще один смешок, а потом послышалось ровное дыхание.

'Не придёт и не позовёт. А жаль!' - подумал я, проваливаясь в сон.

Глава 10. Казачий суд.

Утром, встав и не обнаружив в комнате Марии, позавтракал оставленными ею на столе молоком и куском хлеба, и отправился к Селевёрстовым.

Войдя к ним на двор, увидел атамана, стоящего уже одетым на крыльце.

– Явился! Где был всю ночь?

– У тётки Марфы ночевал. Она мне плечо перевязала, а потом дала чего-то выпить, я и уснул.

– Плечо не болит?

Я пошевелил под полушубком правым плечом, ничего не болело. Так и ответил атаману.

– Переодеваться некогда. Да так и лучше будет! Если что сможем показать твою рану, нанесённую Афанасием. А то боюсь все черняевские скопом на нас наваляться.

Атаман Селевёрстов был из Ольгинской станицы. Десять лет назад его избрали на сходе атаманом Черняевского казачьего округа, в который входило одиннадцать населённых пунктов: посёлок Толбузинский, почтовая станция Ваганова, станица Ольгинская, заимка Дроздова, станица Черняева, заимка Весёлая, почтовая станция Торой, станица Кузнецовская и другие. Одновременно Селевёрстов являлся и атаманом станицы Черняева, где располагалось станичное окружное правление. Все эти годы, почти все 'отцы-основатели' Черняевской станицы пытались на ежегодных выборах протащить на его место кого-то из своих. Но пока это сделать, им не удавалось. Большинство казаков, в число которых входило и семейство Алениных, во всём поддерживали Селевёрстова. Эти политические страсти и тайны 'Черняевского двора' я постепенно узнал из разговоров казаков.

– Ромка, сукин сын! Где ты там? Давай на выход быстро!

На крыльцо, как-то кособочась, вышел Ромка и подошёл ко мне.

– Чего смурной? От отца вчера попало?
– шёпотом спросил я Ромку.

– Ага. Нагайкой вчера пару раз по спине перетянул. Болит теперь, - морщась, прошептал тот в ответ.

– Чего шепчетесь, охламоны. Повезло тебе вчера, Тимофей. Пришёл бы вместе с Ромкой, и тебе бы от меня досталось. Ладно, пошли на сбор. Будем разбираться.

Буквально через пару минут, станичная изба находилось по соседству с домом Селевёрстовых, мы с Ромкой топтались в сенях, где столпившись, стояли наши вчерашние противники. Атаман и другие казаки, вместе со стариками-старейшинами находились в сборной горнице и о чём-то совещались. Через некоторое время в сени вышел вахмистр Шохирев и сказал, чтобы все заходили. Притормозив меня за руку и дождавшись, когда все остальные казаки, снимая папахи, зайдут из сеней в комнату, прошептал мне на ухо: 'Не ссы, Тимоха! Всё хорошо будет!' И подтолкнул меня к двери.

В просторной сборной горнице вдоль стены у печки галанки на лавке разместились станичные старики-старейшины: Подшивалов Феофан, отец Алексея Подшивалова, в доме которого всё вчера и произошло, Раздобреев Афанасий, Митрофан Савин - дед Семёна, Ион Гусевский - дед Афанасия, Давыд Шохирев, Иван Лунин. Именно они, ещё оставшиеся в живых, почти тридцать лет назад основали станицу Черняева. Рядом со старейшинами на лавке сидел батюшка станичной церкви Александр Александрович Ташлыков - весьма образованный человек, который прибыл на служение в Черняевскую церковь из Санкт-Петербурга. Это был высокий, широкоплечий, красивый мужчина, который габаритами не уступал вахмистру Шохиреву и обладал огромной силой: на спор с казаками однажды вспахал десятину земли - впрягшись в сбрую, заставив сына направлять плуг.

На лавке около окна разместились атаман Селевёрстов и ещё с десяток казаков. Нас же с Ромкой вместе с семью казаками-малолетками поставили в центр комнаты, и начался казачий суд.

Сначала опросили самого младшего из нас Ромку. Из его рассказа можно было понять, что он сидел, никого не трогал, его обозвали молокососом и попытались выкинуть из комнаты, поэтому он и ударил Семёна Савина, а потом Ваську Чуева, который на него бросился. Я, включив дурака, почти слово в слово повторил всё за Ромкой: никого не трогали, тут обзываются, а потом драться лезут. Отбивались мы, станичники дорогие. Все в белом мы с Ромкой. Это всё они - злыдни! Ещё и ножиком тычут, окоянные!

Из семи казаков-малолеток, шестеро также чуть ли не слово в слово обвинили нас в том, что не проявили уважение к старшим по возрасту казакам, да ещё драться первыми полезли. И только Афанасий Гусевский, придерживая свою правую на перевязи руку, сказал, что правильно отреагировали Ромка и Тимофей на оскорбления Семёна Савина и нападение остальных казаков, а ему, то есть Афанасию, вообще голову оторвать надо было за то, что он на брата-казака кинжал обнажил. И спасибо Тимофею за то, что его в живых оставил!

На такое заявления остальные казаки-малолетки и я с Ромкой очумело уставились на Афанасия, а его дед - Ион Гусевский, что-то одобрительно проворчав, начал разглаживать свою шикарную седую бороду на груди. Среди казаков и старейшин на лавках после заявления Афанасия начались негромкие переговоры, шум от которых начал возрастать с каждым мгновеньем. Основным камнем преткновения стал вопрос - каким образом должен был отреагировать Ромка на слова Семёна Савина. Имели ли он право ударить в ответ на слова и действия казака приготовительного разряда, уже принявшего присягу или должен был стерпеть и дать себя выкинуть на улицу, так как Ромка ещё не казак, а сын казачий. И любое слово казака, для него закон. Гомон в комнате разрастался и разрастался, пока Давыд Шохирев, самый старый казак в станице, не поднял в вверх правую руку с зажатым в неё костылем-клюкой. Чуть ли не мгновенно в комнате наступила тишина, и все присутствующие повернули головы в сторону старейшины Шохирева.

Дед Давыд степенно разгладил бороду, а потом, повернувшись к Митрофану Савину, спросил:

– Митрофан, я тебя на сколько годков старше?

Савин оторопело уставился на Шохирева, потом что-то вспоминая, беззвучно зашевелил губами и, наконец, произнёс:

– Лет на шесть, вроде, или чуть больше.

– А теперь вспомни, как в Кучугай ты отреагировал, когда я на посиделках с девками тебя щенком обозвал?

– Дык, это, - Митрофан Савин, зажал бороду в кулак, - драться на тебя полез и в лоб получил.

– А ты тогда казаком был?

– Нет, присягу ещё не принимал.

– А я был?

– Да, был.

– Так что же ты на меня полез? Раз я казак сказал тебе, что ты щенок, сын казачий, значит, ты и есть - щенок!

– Э-э, Давыд, ты говори, да не заговаривайся! Сейчас как тресну костылём по башке!
– дед Митрофан начал вставать с лавки.

Старейшина Шохирев, примиряюще поднял ладонь вверх:

– Не кипятись, Митрофан. Ты же тогда драться полез, честь свою защищая. Почему же другого от Ромки Селевёрстова хочешь? Или если его и Тимофея Аленина твой внук молокососами обозвал, то это не оскорбление?

– Да, вроде, всё так и, всё-таки не так! Не правильно получилось как-то.

– Правильно, Митрофан, что не правильно всё в этом случае. Ты в Кучугай от меня в лоб получил и успокоился. И за честь свою вступился, показав всем, что справным казаком растёшь, и урок от старшего получил. А здесь сыны казачьи казаков поучили, да ещё как! Вот это и неправильно!

– Давыд, любитель ты тень на плетень навести, - Савин раздраженно стукнул костылём об пол.
– Делать то, что будем!