Ермак

— Велик аллах, милость и щедроты его неисчерпаемы. Все пути злодеям в твою благословенную землю он преграждает, но старое, забытое тобое зло дало свой корень. Из Бухары собирается сюда, в степи, как злой волчонок, Сейдяк — сын Бейбулата!

Четки выпали из рук Кучума. Раб быстро поднял их и подал господину. Стараясь обрести душевный покой, хан нервно перебирал янтарь. Он сидел на троне с замкнутым лицом, опустив веки и прислушиваясь к своему сердцу. «О чем стучит оно? Страха, гнева не было в нем. Нужно предупредить события: Сейдяк — сын Бейбулата смертен, как и все люди. Разве с ним не может приключится смерть еще до выхода из Бухары?»

Хан слепнет, но разумом он видит далеко. Если свои глаза плохо видят, Кучум пошлет соглядатаев. Никто не узнает, что у него есть верные люди, которые всегда сделают так, как хочет он! В Искере они делают обычное дело и почти не показываются на глаза придворных. Цирюльник Хасан бреет головы правоверных и слушает их болтовню, и все, что говорят ему, он хорошо запоминает. Гончар Ибрагим постукивает по своим горшкам, зазывая покупателя, но он столько же интересуется своими изделиями из глины, сколько хан Кучум думает об остяках. Гончар может обжигать не только горшки, он может залить рот свинцом тому, кто много знает и неугоден хану. И не только это. Он может в любую минуту прикончить мурзака, если на этом несчастном остановится хмурый взгляд Кучума. И есть еще третий, самы ловкий и сильный, — Абдурахман. Он глашатай ханских указов. Горло его крепче верблюжей глотки, а руки подобны железным тискам. Этот не упустит жертвы, если она к нему угодит. Он умеет усладить Кучума страданиями неугодных ему людей.

Трех самых преданных он позвал в Бицик-Туру, где уселся под лиственницей и рассказал им свою печаль, и они в тот же день, снарядив верблюдов, отправились на юг.

Вечером с высокого минарета мулла выкрикивал голосисто:

— Я ху! Я хак! Ля иллях илла ху!

А глашатай на площади рассказывал народу:

— Хвала аллаху, очам хана стало лучше, но он отправил караван в Бухару. Не только целебные мази нужны ему, но и забота о народе гложет его сердце. Они добудут там дешевые ткани, оружие и медные сосуды для правоверных!..

Только полуголый дервиш — святой человек — захохотал и сказал толпе:

— Кто поверит тому, что лиса перестала гоняться за зайчатами. Старому волку захотелось свежей крови…

На другой день дервиш больше не появлялся на площади. Никто не видел его и в караван-сарае. Что стало с ним? Спрашиваемые пожимали плечами и отвечали безразлично:

— Люди появляются и уходят, как облака по течению ветра. На все воля аллаха!

И вот прошло уже много времени, а выбывшие с караваном все еще не возвращались. Что произошло? Это волновало хана. Но больше всего тревожили русские, перевалившие Каменный Пояс и плывущие сюда. Вот о чем и не хотелось думать, а все же думалось, думалось… Не сбываются ли предсказания его звездочетов, знахарей, и не о том ли вещают страшные сны?

Уже давно пришел старый татарин, много ездивший по стране и еще больше слышавший. Он принес кусок дерева с белой корой и сказал хану странное слово.

— Береза!

Мало ли деревьев растет в его обширном царстве, — хана ничем нельзя удивить. Но в этот раз он насторожился и повторил:

— Береза! Почему у нее белая кора? Я никогда не видел этого дерева здесь!

Татарин поднял глаза и ответил хану:

— Такое дерево никогда раньше не росло в Сибири. Оно пришло из-за Камня. Крепкое и живучее дерево перешагнуло горы, высокие скалы, перешло реки, не побоялось вьюг, морозов, и вот оно здесь. Видишь?

— Вижу. Что это значит? — насторожился Кучум.

— Ты не поверишь, мудрейший, мне, — с легким укором сказал старый татарин. — Ты оставил старых богов, совершил обрезание и прогнал в Васюганские болота старца-шамана Кукджу. А он мог все сделать, отвести всякую беду. Он все знал, старик, и выжил злого духа из утробы твоей дочери Лейле-Каныш. А ведь все отреклись от нее, — сказали, что у ее ног стоит смерть. Кто, как не Кукджу, вернул храбрость тайджи Маметкулу? Я недавно видел старца. — Татарин отодвинулся от хана, но тот не поднял руки.

— И что же сказал тебе Кукджу? — охрипшим голосом спросил Кучум.

— Он сказал мне: белое дерево — береза всегда идет впереди белого человека — русского. Раз оно перевалило Камень, следом за ним придет русский, а затем их царь. Худо будет нам, хан!

И тут хан вспомнил, почему под утро на сердце вдруг пала невыносимая тоска. Все дни он ходил встревоженный недобрыми вестями и всякое передумал, а ночью видел страшный сон. Будто он сидел на яру и хорошо видел пределы своего царства. И вот из Иртыша, с татарской стороны вышла на остров черная собака, а с московской, с Тобола, — белый волк. Они грызлись до утра, кровью покрылась вода, а Иртыш метал огненные искры. И что было страшнее всего, — на Искерском холме вдруг встал московский город с белыми церквами. Что все это значило? Ученый сеид объяснил хану, что он сильно обеспокоен, и потому такие странные сны.

«Кто же может прочесть в книге Судеб мое будущее?» — с отчаянием подумал хан. — Сеид, может, и знает, но дорожит головой. Худое он не откроет, а хорошему хан не поверит. Ох, горе мое, горе!" И, обратясь к татарину, он спросил:

— Где же ты видел шамана Кукджу?

— Дай свое высокое слово, что не казнишь его, — распростерся у ног хана татарин.

— В том мое великое обещание, — торжественно произнес Кучум.

Татарин поднялся и сказал:

— Сто лет Кукджу, белая борода, которая растет от самых глаз его, точно мох на старом пне, пожелтела, как шафран, но ум его стал обширнее, и он видит далеко вперед, что не открыто смертному. Скажу тебе тайное, хан. Старый Кукджу прибыл с Васюганских болот в улус Карачи. Мурза держит его, как дорогого гостя. И надо признаться перед твоим чистым ликом: Карача и старец все еще преклонны к старым богам и молятся им. И подумай, — они поклоняются святой Оби и буйному Иртышу!

Кучум теребил реденькую седую бородку. Он сидел в шелковом халате с большим кругом на груди, на котором были вышиты изречения из корана. Он сложил руки на коленях и задумчиво опустил голову. Так сидел он долго, и татарину показалось, что хан уснул. Вдруг Кучум поднял голову, прислушался, как волк на охоте, и тихо сказал татарину:

— Приведи ко мне старого Кукджу!

Гость с суеверным страхом поглядел на хана: «Не знает ли он, что шайтанщик близко?».

Кучум кивнул:

— Ты, старый пес, наверное и сейчас укрываешь его. Не бойся, Кукджу мне потребен немедля!

Сухой и маленький шайтанщик, с седыми волосами, заплетенными в косички, переступил порог ханских покоев и упал в ноги Кучуму.

— Пощади ради старости, и боги оберегут тебя! — вскричал он.

Хан с презрением покосился на него. Кукджу лежал распростертым, его сухие коричневые руки походили на древесные корни. «Повержен в прах», — подумал и успокоился хан. Он кратко поведал о сне.

Шайтанщик начал дряблым голосом:

— Я уже спрашивал своих богов, что это значит?

— Как? Ты знал о моем сне?! — удивленно вскричал Кучум.

— Я знаю все, и боги мои поведали сказать тебе, хан, что белый волк с Тобола — это русский атаман из-за гор, а черная собака — мы, твои данники и слуги. Волк порвет черную собаку, — так я читаю в книге Судеб. Хан, ты знаешь, что Кукджу не врет!

Кучум был встревожен, дрожащие руки его быстро перебирали четки, но все же он поднял гордо голову и крикнул, чтобы слышали все, кто подслушивал там, за пологом, его беседу с предсказателем.

— Ты лжешь, старая сова. Как ты можешь читать в книге Судеб, если твои очи совсем плохо видят! — и, ехидно улыбаясь, закончил: — Я вернее предскажу твою судьбу!