Ермак
Шрифт:
Хоругвь со «Спасом» подплыла к берегу, из лозняка вышел поп Савва и крикнул:
— Умаялся, браты, еле на ногах стою.
Ертаульный струг подошел к мысочку. Поп, бережно храня хоругвь, заслоняя ее своим телом, перебрался на струг. С опухшим лицом, облепленным комарьем и мошкарой, он со стоном опустился на дно.
— Вот оно как! — со вздохом вымолвил он.
— А мы и не знали… Ну, спасибо, друг, хитер ты, и нас ободрил и татар напугал…
Но Савва уже не слышал: от усталости он повалился на спину и захрапел.
Вызвездило. Над кедрами дрожал хрупкий бледный серпик месяца. Вода под веслами сыпалась серебристыми искрами.
Гремели уключины, с громким окриком сменялись гребцы для короткого сна. Только кормщик Пимен не сомкнул глаз, — он неподвижно стоял на мостике и следил за стругами.
В шестнадцати верстах от устья Тобола лежит изогнутое подковой Карача-куль, над ним тынами темнеет городище кучумовского советника Карачи. Надлежало ханскому служаке следить, кто по Тоболу плывет, дознаться — с добрыми или худыми замыслыми.
Карача — маленький плешивый старичок — жил тихо, угождал хану. Чтобы не утерять волости, он отвез Кучуму свою единственную дочь — красавицу Долинге. Мурза был хитер, из ясака не мало утаил от хана. В кладовушках его хранились лучшие собольи и лисьи меха, в окованных ларцах переливались яркими огнями редкие самоцветы. В синем шатре Карачи резвились семь молодых жен. Быстроглазые, они насмешливо взывали к мужу:
— Козлик, наш козлик, поди сюда!
Всего вволю имелось у Карачи, но одно волновало его, — незаметно подкралась старость и ушли силы, как вода из обмелевшего пруда. Только лукавство и вероломство росли с каждым годом, и все надменнее становился Карача. Бежавшие с верховьев Тобола татары с изумлением и страхом рассказывали мурзаку о пришельцах из-за Каменного Пояса. Он посмеивался в бороденку; не верлось ему, чтобы несколько сот казаков могли дерзко пройти до Иртыша. Но когда вечером на взмыленном коне прискакал гонец и оповестил о разгроме Маметкула под Бабасанскими юртами, Карача упал на колени, простер к небу руки и, потрясая ими, завопил:
— Аллах всемогущий, отведи ханский гнев! Что скажу я сильнейшему и мудрому Кучуму в свое оправдание?
Гонец злобно сказал:
— Ничего не скажешь, твою голову он наденет на острый кол, а тело бросит псам. Ты проглядел врага!
Карача обернулся к гонцу.
— Я могу за такие слова отрубить тебе голову раньше, но я не кровожаден. Скачи в Искер к хану и скажи ему: «Пока жив Карача, русские не пройдут к Иртышу».
Вечером в городище закрыли все ворота, завалили их камнями и дерном. Мурзак с муллой взобрался на минарет и оповестил:
— Аллах, сам аллах и Магомет пророк его повелели нам покарать неверных! Смерть нечестивым! Они идут сюда, готовьтесь их достойно встретить мечом и стрелами!
Из-за рощи выкатился ущербленный месяц. Над башней бесшумно пролетела сова. Карача стоял у каменного парапета и всматривался в зеленый сумрак, простершийся над землей. Серебристой рябью морщинились озерные воды, и лунная дорожка бежала к другому берегу. Шумит камыш, из него черной тенью выкатился волк и, крадучись, трусливо побежал к лесу.
Внизу, в маленьком дворике, там, где воды близко подходят к стенам, ржали оседланные кони. «Лучше иметь трех скакунов, чем покорно ждать смерти!» — подумал Карача и вспомнил о женах.
В полночь их усадили в ладью, и суденышко уплыло в камыши. Самая младшая и красивая из жен — Зулейка большими темными глазами
взирала на своего повелителя.— Неужели ты останешься здесь умирать? — встревоженно шептала она. — Боюсь, что ты всех нас обманешь…
Мурза так и не дознался, о чем хотела сказать Зулейка, так как ладья отплыла от берега.
К утру, когда все тонуло в зыбком тумане, под стенами появились изнуренные, голодные и оттого злые казаки. Вдали в солнечном озарении ослепительно белели тугие паруса на стругах. Они показались татарам крыльями неведомых птиц.
Казаки пошли на приступ сомкнутым строем. Над ними развевались сверкающие хоругви. В напряженной тишине гулко раздавались грузные шаги. С тяжелыми топорами бросились ермаковцы на тыны. Каждого из них донимали раны и у каждого кипело сердце. Столько плыли, шли, бились, поливая кровью сибирские просторы, оставляя под курганами тела товарищей! Теперь все это сразу вспомнилось и всколыхнуло кровь.
— На слом, браты! — потрясая мечом, загремел Ермак. С башенок и тынов навстречу летели камни, но он шел прямо, грозно, а за ним спешили казаки.
Карача явственно видел их суровые, загорелые лица, полные решимости. Правее, впереди горсти воинов, с кривой саблей бежал проворный казак. Он выкрикивал что-то озорное.
Карача схватил лук, пустил стрелу. Озорной казак завидел мурзу и пригрозил ему саблей:
— Доберусь до тебя, тогда — молись, сукин сын!
Мурзе стало страшно: он вдруг понял, что перед этими людьми не устоит его городок. Незаметно покинув тын, Карача выбрался тайной калиткой к озеру. Верный слуга ждал его на утлой душегубке. Над озером все еще колебались холодные седые космы тумана, когда мурза уплывал в густой камыш… Позади все громче становились крики…
В ранний час казаки ворвались в городок. С плоских крыш на них лили кипяток, бросали камни, песок в глаза. Шли в последнюю битву старики, давно не державшие оружие. Даже женщины и подростки, подобрав подле трупов копья и мечи, вступили в бой.
На площади перед мечетью собрались последние защитники — оплот ислама, которых до решающей минуты берег Карача. Они не молили о пощаде, сбились в плотные ряды и пошли навстречу казакам, без криков, не спеша. Это были отборные воины, молодец к молодцу, — рослые, сильные, многие из них в кольчугах и начищенных латах, блестевших на утреннем солнце. С кривыми ятаганами они бросились на казаков.
— Добры вояки! — похвалил Ермак. — Живьем бы взять!
— Да нешто их, чертей, возьмешь, батька! — огорченно вскрикнул Брязга. — Гляди, как режутся!
Под их ятаганами падали посеченные тела.
— Не можно терпеть, батько! — кричали казаки, и жесточь овладела ими. Они били топорами, палицами, рубили мечами идущих на смерть фанатиков. Быстро редела толпа храбрецов, и, наконец, остался один. Брязга ловким ударом выбил из его рук ятаган. Казаки навалились скопом и повязали удальцу-татарину руки. Его подвели к Ермаку.
— Хвалю, джигит! Иди ко мне! — сказал он по-татарски.
Изумленный татарин упал на колени, и крупные слезы потекли по его лицу.
— Вели рубить мою голову! — взмолился он и склонился перед атаманом.
— Да зачем же рубить ее, коли ты еще молод и в честном бою взят? — удивился Ермак.
— Секи, рус! Не могу в неволе жить! — горячо вымолвил татарин.
— Коли не можешь жить в неволе, иди куда глаза глядят! Браты, освободи его! — усмехнувшись, взглянул на пленника Ермак.