Ермак
Шрифт:
Ермак поклонился дружине и сошел с крылечка. Строгий и величавый, он двинулся к высокому валу, с которого открывалось необъятное иртышское водополье. Широкие разливы золотились над солнцем, стайка уток тянулась к дальнему лесному озеру. От Сибирки-реки слышлось журчание и плеск. Ермак задумался, и ветерок донес до него басок старого казака. Кому-то жаловался он: «И я когда-то, братцы, был женат, но упаси бог от такой женки. Верблюды перед ней казались ангелами! Эх, лучше бы я тогда женился на верблюдице…»
Ермак улыбнулся, потом вздохнул. В ушах его звучал, не переставая, завистливый шепот Богдашки: «Ах, девка! До чего хороша…»
На
Ой, жги-жги,
Говори…
Казаки в такт отбивали ладонями. На крылечке в обнимку с казаком сидел охмелевший медник и, хлопая его по плечу, весело говорил:
— Бачка твой крепко правда любит. Ой, любит…
Ермак взглянул мельком на татарина, удивился: «Гляди-ка, скоро побратимились…»
Поодаль в кругу стояла смуглая татарка с густыми пушистыми ресницами и счастливыми глазами глядела на Дударька.
По небу плыли пухлые облака, веяло теплом. Казаки стояли на валу и глядели на ближние бугры, над которыми синим маревом колебался нагретый воздух. На солнечном сугреве было хорошо, радостно. Гусляр Василий не утерпел и приятным голосом запел:
За Уральскими горами
Там да распахана была легкая пашенка.
Чем да распахана?
— Распахана не дрюком, не сохою.
Чем да распахана легкая пашенка?
— Казачьими копьями.
Чем да засеяна легкая пашенка?
— Не рожью она, не пшеницей.
Чем да засеяна?
— Казачьими головами
Чем заборонована?
— Конскими копытами…
Дружинники подпевали гусляру. Ермак, сиды на площади поодаль, задумчиво оглядывал ближние холмы. Вместе с Мещеряком он побывал на них, мял в ладонях землю, узнавал ее силу. Мещеряк надумал пахать. Дело хорошее, но до смешного мало семян. «Будем сеять, — окончательно решил Ермак. — Не самим, так детям пойдет».
— Не о том, браты, спели. Гляньте, что творится: землица сибирская ждет хозяина! — в голосе Ильина прозвучали задушевные нотки. — Соскучилась, милая, по ратаюшке!
Седобородый казак Охменя сразу отозвался:
— Известно, браты, хлеб всему голова! Ел бы богач деньги, если бы пашенник не кормил его хлебом… А ну, милые, отгадайте загадку!
Зарыли Данилку
В сырую могилку,
Он полежал, полежал,
Да на солнышко побежал,
Стоит, красуется,
На него люди любуются…
— Зернышко посеянное! — отгадал Ильин, и взгляд его перебежал на Ермака. — Батька, о пахоте думаешь?
— О пахоте! Приспела пора, браты, сеять хлеб. Без него несытно, худо жить! Кто из вас пахарь? — обратился Ермак к окружавшим его казакам.
Вышел низкорослый, плечистый пищальник Охменя и поклонился атаману:
— Владимирский я, издревле наши — коренные пахари. Дозволь мне, батька, поднять пашенку? Соскучились мои руки по земельке.
— Что ж, послужи нашему делу, — ласково взглянул на крестьянина Ермак. — А кто соху сладит?
— Я и слажу. Под сохой рожон, в младости погулял с ней по полюшку!
— Буде по-твоему! — утвердил
Ермак. — Суждено тебе стать первым сибирским ратаюшкой. С богом, друже!У владимирского пищальника сивая борода лопатой. Четверть века отходил в казаках, а извечное потянуло к земле, стосковались руки по сохе.
Поклонился он Ермаку:
— Посею я, батько, семена на наше бездолье, а вторую горсть брошу в земельку на радость всей Руси.
В тот же день Охменя сходил в поле. Было туманно, ветрено, бесприютной казалась земля. Но старый пахарь с благостью смотрел на темные скаты холмов и уверенно думал: «зашумят, ой зашумят хлеба тут!». Вернулся он к ночлегу бодрый, веселый, обвеянный ветрами, и заговорил о том, что всегда было дорого его крестьянскому сердцу. Казаки с улыбками слушали его. А говорил Охменя самое простое, и сам себе пояснял:
— Баба-яга, вилами нога; весь мир кормит, сама голодна. Что это такое? — Соха. — Худая рогожа все поле покрыла. — Борона.
— Стой, погоди! — закричал Ильин, загораясь светлыми воспоминаниями. — Дай всему казачеству ответ держать. Говори дале!
— Ладно, — согласился Охменя. — Слушай: на кургане-варгане сидит курочка с серьгами?
— Овес, — а один голос ответили казаки.
— Правдиво, — улыбаясь, согласился пахарь. — А дале: согнута в дугу, летом на лугу, зимой на крюку?
— Коса.
Как малые ребята, бородатые казаки забавлялись загадками да присказками. И лица у всех были добрые, душевные. Разом всем вспомнилась золотая пора — ребячьи потехи. Семян в сусеках было скудно: немного ржицы, ячменя да овса, но говорили как о большом деле. Словно к празднику великому готовились. Домовитый вид Охмени, его уверенные речи, плавные движения внушали всем уважение.
Взялся Охменя за дело ретиво, често. Пробовал семена на руку — тяжелы ли? Отбирал всхожие, клал их в воду, все они опускались на дно.
«Хорош хлеб уродится», — одобрительно думал Охменя и стал ладить соху. Работал он с песней:
Вышло солнышко на улицу ясное,
Солнышко ясное, небушко синее…
Эх!..
И все было как в далекой юности: пахло избяным духом, дымком, на березах зеленели клейкие почки.
Дни прибывали быстро, земля согрелась под солнцем. Настал пахотный день. Охменя, медлительно важный, вышел в поле с сохой. С ним пошли и Ермак с Мещеряком. Казаки с вала следили за первым пахарем.
— Гей-гуляй по сибирской землице! — кричали казаки, подбадривая Охменю. — Поднимай, кормилец, нашу пашенку…
С выходом в поле первого ратая над пашней взвился и рассыпал свои торжествующие трели жаворонок. Ермак не утерпел и протянул к сохе руки. Пахарь остановил солового конька:
— Аль огрехи сметил? — встревоженно спросил он.
— Нет, голубь, все ладно. Самому захотелось пошагать по земле. — Ермак взялся за уручины сохи, понукал на конька и неспеша, размеренным шагом, пошел за сохой. За ним темной волной поднимался сочный пласт. Подошли казаки и с жадностью дышали запахом вешней земли. С изумлением глядели они на вышагивающего за сохой старательного батьку, — привыкли к иному его виду. Ермак шел чуть ссутулясь, как бы припадая к земле-кормилице. Конек в такт движению помахивал головой. Выше и выше по склону поднимался атаман, и вот он уже на плоской вершине. На фоне светло-голубого неба перед казаками маячила могучая фигура крестьянина-работника.