Эрос за китайской стеной
Шрифт:
Боясь, что рано или поздно их радостям наступит конец, рана затянется и все будет, как прежде, великие силы инь и ян снова разъединятся, супруги непрестанно предавались любовным утехам, моля небо, чтобы рана подольше не заживала.
Небо, видно, услышало их мольбу, а может быть, судьба их была предопределена свыше. Рана так и не затянулась. Вы спросите, почему так случилось? А вот почему. На жизненном пути женщины стояли разные препоны и суждены ей были разные мучения. Всемогущий спрятал ее прелести под тяжелым покровом, не дав им явиться наружу. Словом, все легкое он отправил внутрь, а плотное вывел наружу. Но нынче звезда злосчастия улетела прочь, отчего и появился волдырь. В один прекрасный момент человеческая плоть явила то, что в мире людей ценится дороже любой драгоценности. Ведь то, что достигается с трудом, ценнее во сто крат того, что приходит по первому желанию.
Кто знает, может быть, нашим героям суждено было соединиться лишь после многих испытаний. Вначале казалось, что их души сгорели и обратились в пепел, но, к счастью, их чувства не омертвели. Наверное, потому молодые люди и соединились.
Рассказанная история весьма поучительна. Из нее следует, что подобные события в Поднебесной должны происходить без всякой торопливости, лучше позднее, чем раньше. Счастья надо добиваться, а не получать его с легкостью. Пожалуй, именно поэтому в древности женились
Д. Н. Воскресенский
СУДЬБА КИТАЙСКОГО ДОН ЖУАНА
В мировой литературе издавна заявила о себе тема поисков любовного идеала, обретение его через всякого рода жизненные соблазны и утехи и, прежде всего, соблазны плотские и утехи чувственные, поскольку изначальное стремление героев этих поисков обычно продиктовано жаждой физического обладания объектом своей любви. В рамках темы возник герой, вернее, герои, так как в длинный ряд искателей-сластолюбцев вписывается не только Дон Жуан, ставший классическим образом западноевропейской литературы, но отчасти и другие литературные персонажи, такие, как беспутный Жиль Блаз или циничный Ловелас (Ловлас), и прочие, хотя каждый из них, разумеется, по-своему специфичен и отражает какие-то иные черты человеческого поведения. Сближает же всех этих героев всепоглощающая страсть к чувственным удовольствиям и наслаждениям. Герой, носитель этих черт, далеко не однозначен, поскольку сама тема достаточно широка и многозначна, а поэтому и подход того или иного автора к образу своего героя различен.
Когда проблема любовного искуса рассматривалась с точки зрения автора-моралиста, тем более религиозного моралиста (как, скажем, в средневековой литературе), то она обычно подавалась под знаком осуждения героя и его поступков. Если бы, например, во времена Данте жил Дон Жуан, то великий поэт, не колеблясь, осудил его, поместил бы его, как и других героев-сластолюбцев, в один из кругов своего зловещего вместилища грешников, где мечутся и страдают те (Елена и Клеопатра, Парис и Тристан), кто «предал разум власти вожделений». Осужденные религиозной моралью за свое влечение к наслаждениям, они не знают ни приюта, ни утешения, поэтому вынуждены вечно скитаться в неуютной Вселенной: «Туда, сюда, вниз, вверх, огромным роем; им нет надежды на смягченье мук или на миг, овеянный покоем».
Средневековая мораль относилась к греху сластолюбия и блудодейства столь сурово и безжалостно не только на Западе, но и на Востоке, о чем, в частности, свидетельствуют постулаты буддийского учения, которое составляло одну из важнейших этических основ жизни и поведения людей на Востоке (в Китае, Японии и других странах) в эпоху средневековья. Так, например, среди восьми заповедей буддизма (или восьми запретов, кои нельзя преступать) уже на третьем месте после заповедей «не убий» и «не кради» стоит заповедь «не блудодействуй» («бу се инь» — «не твори зло блуда»). Эта заповедь часто образно раскрывалась в многочисленных литературных сюжетах, которые составляли содержание рассказов о людях, подверженных порочной страсти. Религиозная мораль, как и на Западе, была здесь беспощадна. И если необходимо было показать героя-сластолюбца, то он изображался безмерно похотливым, а его поступки возводились в ранг проступков и пороков, они приравнивались к помыслам греховным и сатанинским. В то время существовала твердая вера людей в идею «предестинации», то есть «воздействие нечистой силы на человека и невозможность от нее избавиться. Она везде, вокруг человека» [292] .
292
Гуревич А. Я. Проблемы средневековой народной культуры. — М., 1981. С. 291.
Разные литературные памятники давали в этом отношении многочисленные и яркие примеры. Герой известной русской повести Савва Грудцын, склонный к греху любодейства, в какой-то миг своей жизни поддается искусу и встает на путь плотских утех, и сразу же его ждут тяжелые испытания. Все поступки героя изображаются русским автором под знаком замыслов нечестивых и лукавых: «Ненавидяй же добра роду человечю супостат диавол, видя мужа того добродетельное житие и хотя возмутити дом его, абие уязвляет жену его на юношу онаго к скверному смешению блуда и непрестанно уловляше юношу онаго льстивыми словесы к падению блудному…» [293] Автор в яростном негодовании восклицает, что герой «всегда бо в кале блуда яко свиния валяющеся…» Не менее многозначительна сентенция китайского автора, который так квалифицирует любовное влечение человека: «Сеть любовной страсти опасна для любого возраста, и кто запутался в ней, уподобляется дикому зверю. Он готов залезть на стену, проползти в самую узкую щелку, он отдает свою душу демону. Ради мимолетного наслаждения он становится зверем и преступником» [294] . Как видим, оценка одного явления в том и другом случае (у авторов примерно одной эпохи) схожая, называется даже один и тот же источник искушения: «дьявол» и «демон».
293
Изборник. — М., 1969. С. 610.
294
Проделки Праздного Дракона. — М., 1989. С. 526.
Однако палитра оценок поведения сластолюбцев все время менялась. Едва литературе удается хоть немного освободиться от жесткой скорлупы религиозной идеологичности, как подход к явлению также изменяется вместе с изменением самого героя. Байроновский Дон Жуан, к примеру, наделен и многими положительными качествами. Поэтому он скорее воспринимается как жертва Судьбы и обстоятельств, нежели как преступный обольститель. Поэт, как бы по-дружески журя героя, случайно сделавшего промашку, иронически замечает: «Всему виной луна, я убежден, весь грех от полнолунии…» [295] Герой Байрона не испорчен и не развратен, он часто даже бывает по-детски наивен и целомудрен, так как старается (другое дело, искренне ли) оставаться верным объекту своей любви. Жажда физических наслаждений уходит у него куда-то на второй план, а на первый выступает романтическая мечта о некоей духовной близости
с женщиной-идеалом. Автор замечает: «Мое желание проще и нежнее: Поцеловать (наивная мечта!) весь женский род в одни уста…»295
Байрон Д. Г. Паломничество Чайлд Гарольда. Дон Жуан. — М., 1972. С. 323.
Герой-сластолюбец порой приобретает множество положительных черт, как, например, Дон Жуан у Гофмана (новелла с тем же названием), где он не раб темной страсти, а некий борец с судьбою — жестокой и темной силой, способной низвергнуть и раздавить человека. Гофмановский Дон Жуан, родившийся «победителем и властелином», вольнолюбив, он пытается даже вступить в борьбу с Роком (фактически — с самим Небом) во имя своего счастья. Он надеется, что «через любовь, через наслаждение женщиной уже здесь, на земле, может сбыться то, что живет в нашей душе как предвкушение неземного блаженства…» [296] Правда, эту еретическую мысль герою внушает также «лукавый» (как и Савве), но позитивный заряд в поступках гофмановского героя несомненен…
296
Гофман Э. Т. А. Житейские воззрения кота Мурра. Повести и рассказы. — М., 1967. С. 394.
Небольшой разговор о «разных Дон Жуанах» подвел нас к аналогичной теме в китайской литературе и к ее центральному образуаналогу западного Дон Жуана, который так же многозначим, как и западный герой. Он очень похож на европейских собратьев, но во многом не схож с ними. Речь пойдет о Вэйяне — герое китайского романа XVII века Ли Юя, имеющем броское название «Подстилка из плоти» («Жоу путуань»). У китайского героя есть своя предыстория и свои прототипы, что само по себе интересно, но требует особого разбора. Сейчас мы отметим другое важное обстоятельство — ту духовную атмосферу, в которой получили развитие тема и герой. В эпоху XVI–XVII вв. (а речь идет прежде всего именно об этой эпохе — своего рода перевале китайской истории) китайское общество и его духовная жизнь переживали интенсивный и бурный период своего развития. Среди многих специфических черт этого времени можно, в частности, отметить широкую демократизацию жизни в связи с бурным развитием города, ростом городского сословия (своего рода третьего сословия) которому были свойственны свои привычки и вкусы, свои пристрастия и эстетические требования, что не могло не сказаться и на литературе. Поэтому не случайны, к примеру, в литературе известная «заземленность» сюжетов, относительная простота языка повествования, травелогизация образов, натурализм изображения людей и жизни и многое другое. В этом сказалось стремление авторов отразить вкусы и настроения общества, приблизить поэтику литературы к эстетическим запросам широких общественных слоев. Одной из характерных черт литературы этого времени (в особенности прозы), в частности, являются нотки гедонизма и чувственности, откровенной эротики, которые в эту пору получают особо мощное звучание. Данная особенность изображения людей и явлений жизни характерна для многих жанров, но прежде всего для повествовательной прозы: романа и повести. Натуралистическое изображение быта и нравов стало если не общей, то весьма распространенной чертой многих произведений литературы. Появились литературные образы, в которых тема плотских наслаждений, а отсюда и ярко выраженный гедонизм персонажей играли в поэтике произведений огромную роль. В эту эпоху известны, например, такие крупные произведения, как «Повесть о Глупой старухе», «Жизнеописание господина Желанного» (или «Повествование о господине для удовольствий»), и многие другие (заметим, кстати, что вышеназванные произведения читают герои нашего романа). Откровенный эротизм можно видеть во многих повестях из знаменитых коллекций Фэн Мэнлуна («Троесловие») и Лин Мэнчу («Рассказы совершенно удивительные. Выпуск первый и второй»). К числу подобных образцов, конечно же, относится и самое крупное произведение нравоописательного жанра «Цзинь, Пин, Мэй» с его знаменитым героем — распутником Симэнь Цином, а также появившийся спустя несколько десятилетий роман Ли Юя «Жоу путуань», в котором «донжуановская тема», а точнее, тема чувственных наслаждений, звучит весьма громко и со своими специфическими нюансами.
Сюжет романа Ли Юя довольно прост. Он развивается как своеобразная авантюрная история, наполненная приключениями блудливого книжника-сюцая Вэйяна (своего рода китайского Дон Жуана), поставившего перед собой цель познать вкус жизни через прелести любви и сладость плотских удовольствий. Это произведение можно также назвать и своего рода романом нравов с элементами авантюрности и любовной интриги. Но это, так сказать, лишь внешние черты произведения. Роман Ли Юя более глубок, потому что затрагивает многие важные проблемы, волновавшие современников. У него своя концепция, которая создает определенный философский подтекст, настрой. Через многокрасочную оболочку любовных авантюр проступают очертания важной темы человеческой судьбы и самого существования человека. В романе затрагиваются непростые этические и философские (религиозные) проблемы, которые волновали и западноевропейских авторов примерно той же поры. В связи с этим эротизм и «донжуанство» в романе приобретают особый смысл. Поэтому и саму его тему никак нельзя сводить лишь к изображению плотских удовольствий.
Итак, молодой сюцай ставит перед собой цель — найти женщину, которая соответствовала бы его идеалам. О своем намерении он откровенно говорит монаху по имени Одинокий Утес, который пытается образумить сластолюбца и наставить его на путь истинный. Но призывы монаха остаются без ответа. Молодой повеса не желает изменять своих планов, хотя не исключает, что когда-то, может быть, и последует советам святого инока, но лишь после того, как добьется исполнения своих планов. Читатель видит, что герой не лишен многих привлекательных и даже симпатичных черт: он умен, образован, обаятелен, искренен. Его эгоистические порывы и цинизм вскрываются лишь спустя какое-то время. Поначалу незаметна и греховность его замыслов, напротив, они кажутся, возможно, несколько легкомысленными, но вполне благонамеренными. Ведь он всего-навсего хочет найти человека (жену или подружку), близкого себе по духу, дабы объект его любви соответствовал бы его представлениям о женском идеале. Чего же здесь плохого? Его замыслы не лишены некоего романтического налета. Кстати, в китайской литературе подобные идеи нашли отражение в сентиментальной литературе о «талантливых юношах и красавицах-девах» (не только не запретной, в отличие от романов типа «Цзинь, Пин, Мэй», но весьма распространенной), в произведениях которой герои занимаются поисками своего жизненного идеала. Поиски «дамы сердца» лишь одна из сторон его устремлений. Другая — намерение познать жизнь в ее радостях и удовольствиях, прочувствовать земное бытие во всем богатстве красок и многообразии удовольствий. Увидев таким образом жизнь, герой намерен познать и природу человека, а тем самым познать самого себя. Это — серьезная концепция автора, важная для понимания смысла произведения. Но в намерениях героя таятся зерна будущих несчастий.