Эрос

В какой-то момент ее дергает за рукав молодой священник:

– Церковь закрывается до завтра.

– Чего? А сколько времени?

– Почти шесть. Вы проспали здесь целый день.

– Я… хочу поговорить с кем-нибудь.

– О чем?

– Я не верю в Бога. Говорю вам сразу.

– А вы хотели бы верить?

– Нет… нет.

– Сначала можно делать так, словно вы верите. Иногда это помогает.

Священник, похоже, очень милый и добрый человек, довольно мягкий, возможно, даже с чувством юмора.

– Но ведь ваш Бог очень жесток? Как быть тогда?

– Поговорите об этом с ним самим! Скажите, что вас не устраивает в нем. Сделайте шаг к диалогу.

Инге отрицательно качает головой. Она не желает беседовать с Богом: получится лишь монолог. Она хочет поговорить с живым человеком.

– Хорошо. Я к вашим услугам. Слушаю вас, – говорит священник, садясь рядом с ней.

Она силится что-то сказать, но перескакивает с одной мысли на другую, путается, ее начинает бить дрожь… Тогда Инге встает и уходит из церкви, не прощаясь. Добравшись до дома, она собирается позвонить на работу и сказаться больной, но тут же забывает об этом. Ей так сильно хочется выпить, что даже самой становится стыдно. И как раз этот стыд дает ей какую-то надежду. Нет, она не напьется как свинья. Она выпьет одну, максимум две рюмочки, чтобы только заглушить боль. Лишь столько, сколько нужно, чтобы в ее висках перестала бешено стучать кровь.

Вмешательство

Я получил заграничный паспорт – совсем как настоящий. Нет, он как раз и был самый настоящий, по крайней мере в том, что касалось его оформления. Он был таким настоящим, каким только может быть фальшивый паспорт. Выдавать подробности его получения я не имею права, да в этом и нет никакой необходимости. Я хотел въехать в ГДР за рулем какой-нибудь неприметной, однако очень надежной машины среднего класса. Под скромную машинку мы загримировали «опель-адмирал». После некоторых манипуляций он стал выглядеть немощным старичком, хотя под его капотом скрывался мощный мотор в сто восемьдесят лошадиных сил. В окна вставили пуленепробиваемые стекла, усилили кузов. В багажнике устроили скрытое двойное дно, где мог поместиться худой человек. Наверное, это звучит как шпионский триллер, однако почему бы и нет? Я хотел во что бы то ни стало выручить Софи. Вы считаете, я что-то сделал неправильно?

– Я вовсе так не считаю.

– Но вы состроили такую мину!

– Я вовсе не строил никаких мин…

– Добрый день. Я так и думал, что вы придете снова. Надеялся на это.

– Надежда – это фантазия бессилия. Это католическая церковь?

– Нет.

– Но тем не менее вы исповедуете меня?

– Но ведь вы говорили, что не верите в Бога?

– Разве это имеет какое-то отношение к исповеди? Будьте гибким!

Вольфгангу Вестермюллеру, священнику церкви Святого Николая, постоянно приходится быть гибким, однако всему есть предел. Тем не менее он соглашается выслушать женщину, хотя понимает, что, разговаривая с ним, она навлекает на себя опасность. Он чувствует себя обязанным сказать ей об этом. Ведь за ним постоянно наблюдает Штази, и их встреча точно попадет в протокол.

– Ах! – вырывается у Инге. – Что вы говорите?! – И она хохочет во все горло.

Такое поведение не нравится священнику, он испуганно машет руками и просит ее быть более сдержанной.

– В чем же состоит ваша проблема?

– Я должна изменить что-то в моей жизни но не могу ничего изменить. Я сижу в западне.

– Человек всегда может что-то изменить в своей жизни.

– Вы, наверное, имеете в виду поменять обои? Или поставить в вазу другие цветы? Или что?

Но их дискуссия так и не успевает начаться. В церковь входят двое крепких мужчин в штатском, хватают Инге под руки и тянут к выходу.

Пройдемте, пройдемте, только, пожалуйста, не поднимайте шума.

После двухчасового ожидания в приемной Инге наконец оказывается в кабинете Эндевитта. В отличии от госпожи майора Шультце он сразу же начинает «тыкать» своей подопечной:

– Что может делать в церкви такая женщина, как ты? Да к тому же именно в этойцеркви?

– Я замерзла.

Такое объяснение не удовлетворяет Эндевитта. Ведь церковь Святого Николая – рассадник инакомыслия и крамолы, настоящее крысиное гнездо.

– Замерзла она! Ты что, крыса? Где твое достоинство? Мы заботимся о тебе изо всех сил, а ты, похоже, не слишком-то благодарна нам. Твоих коллег перестреляли, как собак, кто-то гниет в тюрьме, кто-то, как заяц, скрывается от преследования. А ты сидишь здесь в тепленьком гнездышке, живешь без забот, без хлопот, и что? Тебе не стыдно, а? Государство сделало для тебя так много, а ты вон что себе позволяешь?! Смотри у меня. Ты перед нами в долгу!

Непередаваемое ощущение на въезде: проверяют мой паспорт. Если верить ему, то зовут меня теперь Александр Курц.Осматривать машину никто и не подумал.

– Цель вашего посещения Германской Демократической Республики?

– Повышение квалификации.

– Завтра вам необходимо зарегистрироваться в соответствующем органе.

– Обязательно сделаю! Спасибо.

– Проезжайте!

– Я знать не знаю этого попа! И не смейте говорить мне о моем «достоинстве»! И о том, что я должна стыдиться. И о беззаботной жизни. У меня вообще нет жизни…

Каждый час Эндевитт ожидает известия о том, что его жена родит, причем первого ребенка, поэтому сегодня Инге Шульц особенно действует ему на нервы. Он заканчивает разговор, сделав ей строгое предупреждение и высказав конкретную угрозу, а когда подопечная уходит, Эндевитт укоряет себя за излишнее мягкосердечие.

Ночью Инге Шульц прощается со своим музеем. В двояком смысле. Зачем ждать до конца года? Сейчас середина ноября. Еще целых шесть недель бродить по этим темным залам, сидеть в одиночестве?! Ей нужно начать новую жизнь, при свете дня. Доброе начинание, и запретить ей сделать это никто не в силах. Она бросит пить, будет жить на свою маленькую пенсию, и, может быть, когда-нибудь у нее появится возможность бежать…

Первенец Эндевитта, девочка, появляется на свет без осложнений. Посидев часок со своей женой, Эндевитт возвращается в бюро, чтобы наверстать упущенное рабочее время. Он подводит итог событиям ушедшего дня и пишет докладную своему непосредственному начальнику в Восточном Берлине. О двукратном контакте Инге Шульц со священником Вестермюллером упоминает лишь вскользь, в самом конце донесения, не называя никаких подробностей. Он пишет: «Контакт был пресечен. Инге Шульц получила строгое внушение с предписанием вести себя благоразумнее».

Безо всяких промежуточных остановок я примчался в Лейпциг и остановился в простом пансионе с завтраком. Около десяти вечера я отправился прогуляться, и ноги сами понесли меня к музею имени Димитрова. Старое монстроподобное здание дремало в потемках, и лишь в одном его окне, рядом с портиком, горел свет, приглушенный опущенными жалюзи.

Я не собирался подходить ближе, чтобы не вызывать ни у кого подозрений. За те месяцы, что прошли с получения открытки, я, естественно, провел разыскания и выяснил, что в зарплатных ведомостях музея действительно числится некая Инге Шульц. Однако ее адрес в Грюнау оказался уже неактуальным, а новое место жительства держалось в секрете. Какую именно должность она занимала и в какое время суток работала, выяснить не удалось. Ведь из-за границы мне приходилось действовать предельно осторожно, и я решил, что узнать эти данные легче будет на месте.