Эротика.Iz
Шрифт:
– Что с тобой, Наташа?
– Нет, ничего… – Она вдруг расслабилась, словно признав свое поражение в этой немой дуэли их взглядов. И попросила: – Поцелуйте меня.
Он нагнулся к ней – маленькому, беспомощному и огорченному олененку-важенке. И тут же почувствовал, как вскинулись к нему ее руки, обвили за шею, а ее нежные детские губы неуклюже ткнулись ему в подбородок, и ее легкое, тонкое юное тело прильнуло к его телу все, целиком, от губ до коленок…
– Пошли домой, ты замерзла.
– Я не хочу туда, не хочу! Давай уедем, Иосиф!
– Куда мы уедем, глупенькая?
Нацеловавшись до изнеможения, он чуть ли не силком, за руку привел ее в гостиницу. Была полночь, по гостинице уже гуляли волны мощного сибирского храпа и ароматы махорки и
– Все! Спокойной ночи!
– Постой! Ты куда? – удержал он ее за локоть.
– Все! Нет! Все! – словно в панике вырвалась она. – Пока!
И в слезах убежала в другой конец коридора, в свой номер.
Верный своему правилу не тащить самому диву в свой номер, он не пошел за ней, к тому же она все равно жила в трехместном номере с какими-то женщинами. Но он не сомневался, что она вернется. Еще не было случая, чтобы эти дивы, открытые им в Сибири, в Заполярье, на Урале или в средней полосе России, обманули его ожидания. С опозданием, порой даже на целый час, но они приходили, сами.
Он вошел в свою комнату, опустил штору и включил свет. Это был стандартный номер стандартной захолустной гостиницы – узкий, как школьный пенал, без туалета и без душа, а лишь с облупленным эмалированным рукомойником, с узкой продавленной койкой, крохотным столиком, прожженным сигаретами, и хрупкими бумажными обоями, отлипшими от стен из-за немыслимого жара батарей парового отопления. Рубинчик не стал запирать дверь, а, наоборот, оставил ее чуть открытой, чтобы полоска света обозначила его номер в темном коридоре. Он снял с себя меховую куртку, унты, брюки и так, в нижней майке-футболке и трусах, лег поверх одеяла на кровать, закинул руки за голову и уставился в потолок, мысленно усмиряя свою возбужденную плоть. На потолке были грязные пятна от шампанского и окурков, и он вдруг подумал: «Господи, Иосиф, где ты? Что ты тут делаешь – один, на краю света, за Полярным кругом, в этой убогой гостинице, среди этого храпа и сивушной вони? Там, в Москве, твою дочку обзывают жидовкой, твою жену избили в троллейбусе, а в сегодняшней «Правде» очередная статья Сергея Игунова «Сионизм без маски» с гнусным воплем на всю страну: «Сионистская агентура активизировалась. Перед ней поставлена задача проникнуть в идеологические учреждения, в партийный и государственный аппарат, играть роль «убежденных коммунистов» и исподтишка осуществлять эрозию социализма. И они умело втираются в доверие, занимают ключевые позиции, преследуя единственную цель: расшатывать, разрушать, дискредитировать социалистический строй…» Этими статьями они уже подвели страну к тому, что любой спички, любого крошечного инцидента, даже простой автомобильной аварии по вине шофера-еврея будет достаточно, чтобы сорвался народ в массовые, по всей стране погромы. Разве не такими же статьями кормили немцев Гитлер и Геббельс?..»
Дверь его номера открылась, Наташа – босая, в одном бумазейном халатике – юркнула в комнату, тут же заперла за собой дверь на ключ, щелкнула выключателем, гася свет, и стремительно нырнула к нему в постель, успев на ходу, в полутьме сбросить с себя халатик. И он ощутил, как разом прижалось к нему ее совершенно голое, жаркое тело с маленькой упругой грудью, теплыми возбужденными сосками, впадиной живота, крутыми бедрами и напряженными ногами.
– Наташа! – задохнулся он от ее объятий и молочного запаха ее юного тела. И тут же, забыв все на свете, стал нежно, в одно касание целовать ее губы, глаза, шею. Но она вырвалась, зашептала горячо и быстро:
– Нет! Быстрей! Я хочу тебя сейчас! Скорее!
И сама нырнула по койке вниз, к его паху, и быстрым движением выпростала его восставший ключ жизни, и покрыла его беглыми влажными ласками языка, и вобрала его в себя целиком, глубоко, до податливых хрящиков своего детского горла и даже еще дальше.
Рубинчик охнул. Такого немедленного, стремительного шквала
блаженства он еще не испытывал ни с одной из своих див. Он почувствовал, как взлетает, взлетает над миром его душа и как тело его, выгнувшись, тоже устремляется ввысь.Однако Наташа не дала его телу взлететь за его душой.
Она сама восстала над простертым на койке Рубинчиком, и не успел он и рта открыть, сказать хоть что-то, снять с себя майку-футболку или просто изумиться – как ее юное, легкое, дивное, жаркое и трепещущее тело опустилось на него, точно угадав в темноте своей крохотной, как игольчатое ушко, штольни острие его ключа жизни, пылающее от напряжения.
– Нет! Подожди! – успел все-таки сказать он, пытаясь остановить ее поспешность и понимая, что так это не делается, что она еще не готова, закрыта. – Подожди минуту…
– Тихо! Молчи! Молчи! – властно перебила Наташа, и вдруг он ощутил, как это крохотное устье отворило свои уже влажные и трепетно-мускулистые створки, нажимая на него всем весом тела и пропуская его ключ жизни в живую, горячую и пульсирующую штольню неземного блаженства – все дальше, глубже и еще глубже, Боже мой, уже половину его ключа жизни! и снова дальше, и целиком, и еще – Господи! куда же еще? – нет, и еще на миллиметр, на микрон…
Он задохнулся, нет, он просто перестал дышать, слышать и видеть что-либо вокруг себя, он забыл свою великую миссию и предназначение быть Учителем, Жрецом, Поэтом соития и Первым Мужчиной, потому что Наташа – этот юный подснежник, этот ребенок – оказалась сама и Жрицей, и Учителем, и кем угодно, а еще точнее – все ее тело оказалось просто единой узкой и жаркой горловиной страсти и фантастическим инструментом экстаза, наполненного, как органола, какими-то мягкими внутренними молоточками и струнами, которые, не выпуская его из себя, стали пульсировать по всему стволу его ключа жизни, и трогать его, и обжимать, затевая какую-то свою, неземную, ритмическую мелодию…
Но вдруг мощные барабаны, грохот и гром не то ледохода, не то грозы вмешались в эту мелодию – все громче, грубей, диссонансом.
Рубинчик рухнул с небесных высот на койку и понял, что это снаружи кто-то грохочет кулаками в дверь.
– Подожди, стучат, – сказал он Наташе.
– Нет! Не двигайся! – шепотом закричала она, прижимаясь к нему всем телом и ускоряя свою скачку.
– Открывайте, милиция! – раздалось за дверью вместе с громовым стуком.
Рубинчик дернулся, хотел крикнуть, что они, наверно, ошиблись номером, но Наташа неожиданно сильными руками зажала ему рот, ее ноги обвили его бедра судорожно-цепкой хваткой, а ее тело, ставшее будто единой пульсирующей и алчущей мышцей, еще яростней ускорило темп своей безумной гонки.
– Молчи! Молчи! Молчи! Молчи! – в такт этой скачке жарко шептала она ему в лицо.
Мощный удар сотряс стены и сорвал дверь с металлических петель, какие-то люди в милицейской форме ворвались в номер, осветили его яркими вспышками фотоаппарата и электрических фонариков и оглушили Рубинчика торжествующими криками:
– Ага! Наконец-то!
– Вот и все, товарищ Рубинчик!
– Подъем, блядун!
– Паскудник сраный!..
Рубинчик ошарашенно переводил глаза с одного милиционера на другого, не в силах освободиться из клещей Наташиных объятий, а кто-то тем временем уже включил свет, кто-то уже сидел за столиком, заполняя милицейский протокол, и кто-то тащил с него Наташу, продолжая материться:
– Ну, вставай, гад! Отблядовался! Хватит! – И, властно взяв Наташу за волосы, крикнул ей: – Да отпусти ты его, Натка! Все уже, наигралась!
И Рубинчик все понял.
Впрочем, нет, не все.
Он не понял ни в тот момент, когда они отдирали от него Наташу, ни значительно позже, когда снова и снова прокручивал в уме весь этот день и всю эту мерзкую сцену, – он не понял, почему эта Наташа, гэбэшная, видимо, блядь и проститутка, прижималась к нему всем своим прекрасным, легким, жадным и еще пульсирующим телом, плакала и кричала: «Нет! Нет! Вы же обещали прийти через час! Уйдите, сволочи! Я люблю его!»