Эсав

— В один прекрасный день заявится к нам инспекция проверить хлеб, и выдадут нам так, что мы праотцев своих вспомним, — проворчал он, снова нагнулся над тестомешалкой и с усилием вытащил из нее очередной кусок, чтобы отец отделил его своим ножом от остального теста в барабане.

И тут, в это потное мгновение, в тот момент, когда отец заносил свой нож, я тащил свой мешок к ситу, а брат поднимал вязкую массу теста и каждый из нас стонал от жары и напряжения, внезапно хлопнула решетчатая входная дверь, и отец закричал:

— Кто это сделал? Теперь тесто сядет!

Все мы оглянулись и увидели, что в пекарню вошла Лея, легкая и прохладная, как ночной цветок.

Воцарилось молчание. В руках у Леи был накрытый поднос, и в жаркой полутьме пекарни она выглядела, точно принцесса, спустившаяся навестить своих рабов в каменоломне. Воздушная тяга печи совлекла с нее одеяние чудных запахов и наполнила ими удушливое пространство.

— Хэлло, Лея, — сказал я. В то время, несмотря на отвращение Ихиеля, мы с ней читали на английском Дэймона Раньона и повадились приветствовать друг друга английским «хэлло». Лея улыбнулась мне, поставила поднос и сняла покрытие, под которым лежали три больших белых валика штруделя.

— Мама просила поставить их в вашу печь, — сказала она, обращаясь к отцу. — К нам приезжают на субботу гости, и в нашей духовке не хватает места.

Отец обычно запрещал посторонним женщинам входить в пекарню во время работы. «От трех вещей садится тесто — от стука, от свиста и от женской нечистоты», — твердил он нам. Он позволял деревенским женщинам ставить их пироги к нам только в «последнюю печь» — утром в пятницу, но к Лее, этой иджика кон хен, у него было особое отношение.

Шестнадцать лет было ей тогда — толстая коса завернута вокруг головы в два с половиною обхвата, на тело наброшено синее хлопчатобумажное платье с короткими рукавами. Когда я надевал очки, на ее платье расцветали маленькие белые цветы с желтым зевом и сильный, свежий запах шафрана распространялся в воздухе. Лея обвела глазами пекарню и вдруг впервые посмотрела прямо в глаза Якова. И хотя взгляд был коротким, он оказался достаточно неожиданным и долгим, чтобы раскрыть в теле брата зияющие пустоты и чуть не обрушить его под тяжестью чувств и теста. Его руки были связаны большой и тяжелой пузыристой массой, и отец, который уже занес над ней свой нож, глянул на брата и испугался, потому что понял, что сейчас произойдет, и осознал, что не сможет этого предотвратить.

— Держи тесто, трончо [79] ! — крикнул он в ужасе. Пять тысяч лет хлебопечения придали движениям пекаря неотвратимость рока. Отец знал, что не сумеет остановить опускающийся в размахе нож.

— Держи крепче! — умолял он. — Яков…

Но Яков смотрел на Лею и чувствовал, что потоки жгучей мучной пыли сушат его горло, связанные руки становятся влажными от любви и тяжелое вязкое тесто выскальзывает из них.

— Не шевелись, Яков…

Толстый слой теста проглотил страшный крик крови, закупорил плоть и скрыл то, что произошло: пытаясь найти надежную опору, пальцы правой руки Якова вслепую двигались внутри плотной массы и мясницкий нож отрубил самый маленький из них.

79

Трончо — букв. кочан капусты, в переносном смысле — дурак (ладино).

Яков не проронил ни звука. Один я, увидевший, как побледнело его лицо, и рухнувший вместе с ним на землю, сразу все понял. Уже теряя сознание, он уронил отрезанное тесто на стол, и, когда его тело ударилось о пол, обрубок пальца высвободился и брызнул кровью, как горло зарезанной коровы. Лея в ужасе отшатнулась, и можно было увидеть, как ее кровь бьется под тонкой кожей на шее. Отец поспешно прислонился к стене. Я, лежавший на полу рядом с Яковом, поднялся, сорвал с себя очки и подошел к окну. Ицик Идельман побелел, и только Иошуа не растерялся. Он бросился к Якову, обернул его страшную рану тестом, прижал грязной тряпкой из-под бойи и с криком: «Нужно найти палец нужно!» — схватил нож и стал тыкать им в барабан с тестом, фехтуя, как неуклюжая копия Сирано.

— Хорошо, что он не кричал, хорошо, что он не кричал, — повторял отец, бормоча в стену, но, увы, — его надежды оказались преждевременными. Не прошло и минуты, как посреди пекарни, отдуваясь и шипя, приземлился старый гусь, за которым следовали мать и Бринкер.

Яков лежал на полу в луже крови. Белизна Леиной шеи продолжала биться и пульсировать. Отец дрожал всем телом.

— Убили нам нашего Якова! — закричала мать на Лею и отца, и я, к своему изумлению, почувствовал, что, несмотря на несчастье, на моем лице расползается улыбка, потому что я никак не мог себе представить, что и она будет цитировать начала знаменитых книг.

И вновь двинулись и медленно развернулись широкие плечи, распахнулись руки, и глубокая, угрожающая багровость поднялась от груди к горлу и залила лицо. Потрясенная Лея мгновенно выскользнула из пекарни, а мать, схватив ее тяжелый поднос, швырнула его ей вдогонку, и штрудели, извиваясь в воздухе, как толстые белые дохлые змеи, раскрылись и вывалили на землю свои сладкие внутренности.

Она бежала всю дорогу. До самого дома. Поднялась в свою комнату, широко распахнула окно, бросилась на кровать и втиснула кричащий рот в подушку. Она была умна и мила, но молода и неопытна. Внезапно приобретенное знание — то знание, что в нормальной жизни постигается, обдумывается и накапливается за многие и долгие годы, — свалилось на нее в одно мгновение и стиснуло горло тисками рыданий. Мало того что упрямый и неуклюжий пекарский сын поразил ее такой страшной и подлой жертвой, но в ту минуту ей вдобавок стало со всей очевидностью ясно, что она будет принадлежать ему, родит его детей и никогда не выйдет победительницей из их будущих любовных сражений.

ЭЛИЯГУ САЛОМО И МИРИАМ АШКЕНАЗИ (почти правдивая история о людях с вымышленными именами)

Двадцать второго июня 1913 года, за несколько минут до того, как летнее солнце взошло над Иерусалимом, некий вали [80] из Хеврона, высокий чин хевронского вилайета, прибыл к Воротам Милосердия верхом на лошади и в хорошем расположении духа. Занимающийся день был самым длинным днем в году, и хевронский вали имел обыкновение объезжать в этот день святые стены. То был церемониальный объезд, степенный и продуманный во всех деталях, который начинался с появлением солнца и заканчивался точно с его заходом, что давало вали достаточно времени для повторения наизусть всей семнадцатой суры Корана.

80

Вали — должностное лицо, представляющее центральное правительство в вилайете (тур.).

В этом месте надлежит остановиться и разъяснить, что и мы не ошиблись относительно упомянутой выше даты, и вали тоже не опоздал с прибытием. Во всем остальном мире самый длинный день в году — это и впрямь двадцать первое июня, но в Иерусалиме этот день запаздывает на целые сутки по причине чудовищной гравитационной силы Камня Основания, он же Эвен Шатия, он же Краеугольный камень Земли. Этот факт хорошо известен и уже описан во многих книгах, в частности в «Образе Страны» Рафаэля Хаима Леви из Офейбаха, а также и в более современных источниках, среди которых самым знаменитым, несомненно, является «Voyage de la Jud'ee, la Samarie, la Galil'ee et le Liban».

Вали глянул на восток и в тот самый миг, когда солнце сверкнуло над Масличной горой, повернул свою лошадь влево, потрепал ее по шее, и та двинулась в объезд города мерным шагом, который был так согласован с вращением земного шара, что общая тень лошади и всадника не удлинялась и не укорачивалась ни на йоту. Но вот около десяти часов, когда вали уже миновал Шхемские ворота и приближался к Мозаике Орфея, произошло нечто ужасное. Далеко оттуда, близ Баальбека, некий ливанский крестьянин-маронит поджег груду высохшего терновника, который выполол из своего виноградника. Огонь охватил края соседнего поля, перекинулся в рощу, и вскоре на склонах гор уже бушевал огромный пожар. Огненный зной взвихрил воздух, в Ливанской долине возникли сильные атмосферные колебания, на просторах Востока проснулся свежий ветер, и его внезапный порыв привел в движение греческую мельницу у Шхемских ворот. Одно из ее крыльев ударило по лошади и с размаху переломило несчастной хребет.

Выбравшись из-под павшей скотины, ошеломленный праведник, чей кругозор был так зашорен набожностью, что не позволял ему как следует связать причину и следствие, выплеснул весь свой гнев на ближайшего виновника — поднял руку и проклял мельницу: да отсохнут ее крылья и никогда больше не сдвинутся с места.

Крылья остановились, словно пораженные громом, и отказывались двигаться всю ночь, а на рассвете рыдающий мельник оседлал осла, привязал к нему двух мулов, нагруженных подношениями, и поспешил в Хеврон, дабы взмолиться праведнику и попросить его об отмене жестокого приговора. Но увы — прибыв в Хеврон, он узнал, что вали, едва вернувшись домой, приказал долго жить и теперь возлежал уже с праотцами. Старый был человек, и по причине могучих усилий при заклинании надорвались его сердечные сосуды, и он в одночасье умер.