Еще одна из дома Романовых

– Кто? – невольно засмеялась она.

– Вы обе, – улыбнулся в ответ Сергей. – Мне даже трудно сказать, кого из вас я люблю больше. Вы мне роднее сестры, Александра, а вашу девочку я буду всегда оберегать и охранять, как отец, нет, лучше, чем отец.

– Надеюсь, вам не придется заменять ей родителей, – улыбнулась Александра, – во всяком случае, я очень благодарна.

– Не надейтесь, – почти сурово проговорил Сергей. – Я буду очень требовательным крестным. Я очень часто буду отнимать у вас дочь, чтобы наслаждаться ее присутствием в Ильинском!

– Какой ужас! – расхохоталась Александра, вдруг почувствовав себя с Сергеем так свободно, как не чувствовала никогда раньше. – Я буду отдавать вам девочку в Ильинское добровольно. Но с одним условием: вместе с ней вы заберете и меня, и Павла!

Они еще смеялись, с удовольствием глядя друг на друга, когда подошли Элла и Павел, и Александра вдруг отчетливо почувствовала, что роли переменились: сейчас не она была одинокой, завезенной из каких-то диких краев провинциалкой в присутствии великолепных великих князей, а Элла ощущала себя одинокой рядом с мужем, который восхищался женой и ребенком любимого брата. И в эту минуту Александра пожалела Эллу, потому что прозрела всей душой ее женское одиночество, ее унылое, хотя и внешне блестящее существование, поняла бессмысленность ее красоты, которая обречена на увядание и смерть, в то время как она, Александра, будет вновь и вновь расцветать и возрождаться в своих детях, в своих – и детях Павла.

И она встретила невестку такой ласковой всепрощающей улыбкой, что на глаза у Эллы тоже навернулись слезы, и спустя мгновение они уже все вчетвером утирали глаза, мужья и жены, и только Машенька, которую забрала у Александры подоспевшая няня, не плакала, а смотрела вокруг своими светлыми глазами, не утратившими еще блеклой младенческой голубизны.

С того дня на душу Александры снизошло удивительное спокойствие. Она перестала ревновать, перестала бояться за свое счастье. Она просто закрывала глаза на то, что могло ее огорчить, не прислушивалась к сплетням, не замечала колкостей, отворачивалась, если ей казалось, что Элла и Павел стоят слишком близко, и снисходительно улыбалась, когда ей чудилось слишком уж сладкое, притворное радушие в голосе или манерах Эллы. Она чувствовала себя сильнее этой одинокой и никому не нужной женщины. Да-да, Александра поняла, что хоть Сергей и восхищается красой своей жены, но рядом с ней он не нашел счастья. Этому надменному, высокомерному, порою такому неприятному человеку оказались гораздо нужнее дети, чем избалованная, самовлюбленная, поглощенная своей красотой жена. В его глазах Александра встречала такую чистую, заботливую нежность, с какой на нее смотрел только отец. Она понимала, что Сергей любит ее – как дочь, как сестру, – и любовь эта объясняется не умом или красотой Александры, она отдавала себе отчет в том, что Элла гораздо умнее и красивее ее, – но он почти обожествляет сестру мужа из-за ее материнства.

Как только потеплело, Сергей прислал Павлу письмо с просьбой отпустить Александру в Ильинское, ведь сам он теперь постоянно должен был находиться в Москве. Однако Павел и Александра должны были ехать в Грецию.

Путешествие оказалось удивительно спокойным, море словно бы лазурным маслом было полито. Они заранее отправили родителям Александры письмо и попросили не устраивать в Пирее, куда должен был прийти корабль, никакой пышной встречи, ибо приедут в Афины инкогнито. Они мечтали ну хотя бы ненадолго ощутить легкость и свободу от своих титулов и тех обязанностей, которые этими титулами налагались. Они ощутили себя детьми, которые затеяли некую игру – и все окружающие эту игру поддерживают. Конечно, все в Пирее знали, кто они, однако дружно делали вид, что на набережную сошли самые обычные приезжие, любители греческих красот и античной старины.

К самой набережной примыкал рынок. Это был юсурум – еженедельный пирейский базарчик. Несмотря на раннее утро, здесь уже все было в движении, на площади были навалены грудами арбузы, желтые персики, свежие фиги, охапки зелени, горы рыбы. Александра с восторгом смотрела на картину, которую так давно не видела: на греков в их коленкоровых шароварах и алых куртках, любовалась мальчиками, сидящими на ослах с привешенными с обеих сторон корзинами, полными зелени и плодов, женщинами под черными кружевными покрывалами, разносчиками и торговцами с античными профилями…

Ей чудилось, что она покинула родину не год, а много лет назад. Все казалось особенным: люди, море, воздух, пение птиц… С непостижимым ощущением предстала она перед полуразрушенным жертвенником с надписью по-гречески: «Неведомому богу». Павел спросил, что это значит, и Александра с особенной радостью рассказала ему древнюю легенду о том, как бог Пан разгневался на Афины за то, что его обошли жертвоприношениями во время подготовки к Марафонской битве. От него досталось афинянам много пакостей, и с тех пор – на всякий случай, чтобы еще какого-нибудь бога не забыть! – близ Афин были построены в разных местах жертвенники «Неведомому богу».

Почему-то Александре казалось, что она должна помолиться всем богам своей родины, и ведомым, и неведомым, чтобы благословили ее счастье и ее семью.

Эта поездка была настолько прекрасна и радостна, спокойна и светла, что Александре чудилось, будто жизнь расстелила перед ней шелковый золотистый ковер, по которому она будет идти, ни разу не споткнувшись, не оступившись, не ведая препятствий и бед. Впереди ее, казалось, ожидало только счастье, и вера ее в этом укрепилась, когда она вновь ощутила себя беременной.

Сергей засыпал их письмами с требованиями приехать в Ильинское и провести там лето, а если нужно, и остаться там до родов Александры. Теперь она согласилась без малейших колебаний: она чувствовала себя хозяйкой своей судьбы, своего мужа, своих детей. Камердинер Павла, Волков, называл ее не «ваше императорское высочество», а «матушка Александра Георгиевна». Павел ворчал – мол, от этого наименования жена кажется ему на двадцать лет старше! – однако Александре очень нравился добродушный, обстоятельный Волков, нравилось зваться матушкой, потому что это еще больше укрепляло ее уверенность в себе и укрепляло чувство превосходства над Эллой.

Лето минуло, настал сентябрь, но по-прежнему погода была невыносимо жаркой и душной даже для Александры, любительницы солнца, и она с удовольствием каталась на лодке по Москве-реке, которая образовывала дугу и окаймляла парки усадьбы. Берег спускался к воде уступами. Ходить по лестнице Александре было скучно, и она норовила пройти по этим уступам, однако Сергей и Павел очень беспокоились, что она поскользнется, а потому ее всегда сопровождали или они, или Волков, который теперь заботился о жене своего господина, кажется, даже больше, чем о нем самом. Ну, и конечно, Элла всегда была рядом.

В тот день они пошли было к реке все четверо, в сопровождении Шармер, камеристки Эллы, и Волкова, как вдруг Элла подвернула ногу. Каблук ее белой летней туфли оказался сломан.

Она страшно огорчилась.

– Какая я была глупая, что надела сегодня эти туфли на каблуках! – воскликнула Элла. – Ну почему меня никто не остановил?!

Александра и мадемуазель Шармер обменялись быстрым взглядом. Не далее как этим утром они обе наперебой уговаривали Эллу надеть легкие греческие сандалии на веревочной подошве, которые привезла ей в подарок Александра. В них было совершенно не жарко, они не скользили по песку и траве – единственным недостатком их было то, что в них набивался песок и пачкал чулки. Поэтому Элла и отказалась, сказав, что ей надоело беспрестанно переодевать чулки – за день их приходилось менять трижды, не меньше! Так и пошла в своих любимых туфельках на каблучках. И вот вам!

– Идемте, Шармер, – сказала Элла. – Мне надо переобуться. Подождите меня вот там на скамейке, – показала она рукой остальным и сделала несколько ковыляющих шагов, но остановилась: – Я не могу идти!

– Я вас отнесу, – сказал Сергей и легко подхватил жену на руки. Элла блаженно рассмеялась:

– Право, если бы знала, что меня ждет такое удовольствие, сломала бы каблук гораздо раньше!

Но не сделал Сергей и нескольких шагов, как появился его новый адъютант, Владимир Гадон, который дежурил нынче на телефонном аппарате в кабинете великого князя, и сообщил, что его просил к разговору начальник полиции.