Есенин

— Время становится всё более бурным, всё более грозным, товарищи. Особенно после событий на далёкой сибирской реке Лене...

О Ленском расстреле рабочих Есенин уже знал от учителя Хитрова. Но он впервые услышал здесь непривычное обращение к слушателям — «товарищи», новизна и необычность этого слова вызвали в нём трепет.

— Расстрел безоружных рабочих золотых приисков войсками царя, — продолжал Бонч-Бруевич негромким голосом, — потряс всю Россию. Знаете, что ответил царский министр Макаров на запрос социал-демократической фракции? Он заявил с трибуны Государственной думы: «Так было и так будет!..» Этот наглый и беззастенчивый вызов ещё более накалил гнев рабочих!.. Усталость и оцепенение, порождённые торжеством контрреволюции, проходят. Кончилась глухая и страшная пора реакции, когда на фоне утренних зорь и закатов вставали перед взором людей перекладины виселиц со свисающими с них петлями и по трактам России вооружённые конвоиры гнали колонны арестованных в сибирские остроги, на поселения. Залпы карателей на Лене явились сигналом для штурма твердынь царского самовластья!.. Вот дела-то какие, друзья мои... — Бонч-Бруевич смущённо усмехнулся, откидываясь на спинку плетёного кресла. — Я, кажется, разговорился не в меру. Прошу прощения, — взглянул на Есенина сквозь выпуклые стёкла очков. — Вам, наверное, не совсем интересно...

— Что вы, Владимир Дмитриевич! Только я слабо разбираюсь в этих вопросах. Не дорос пока.

— Дорастёте, — ободрил Бонч-Бруевич мягко, по-отечески. — Езжайте, устраивайтесь на работу. Сначала в магазин, а там, может быть, и в другое место попадёте.

Кошкаров-Заревой подал Есенину письмо.

— Найдёте магазин, спросите Алексея Лукича Пожалостина и передадите письмо в собственные руки. И немедленно возвращайтесь сюда к обеду. Комната ваша к тому часу будет готова.

— Она уже готова, — сказала Дуня, появляясь в дверях.

— Ну что ж, возьмите пожитки Сергея Александровича и отнесите в его комнату.

Девушка взяла наволочку с книгами и молодо засмеялась, чуть запрокинув красивую голову.

— Эх, вот так имущество! Ну и богатей же ты, парень. Миллионщик!..

— Жизнерадостное создание ваша Дуня, — заметил Бонч-Бруевич. — Лёгкая, быстрая, смешливая.

— И дерзкая ужасно, — добавил хозяин. — Дерзит на каждом шагу, даже голос повышает, а я, представьте, обидеться не могу — так непосредственно и обаятельно всё это у неё выходит. С женой моей — полное единение взглядов. Ну, с Богом, Сергей Александрович! Не заблудитесь?..

— Я его провожу, Сергей Николаевич, — сказал Воскресенский.

Пёс Кайзер дошёл с ними до калитки, остановился, как бы прощаясь со своим новым другом. Дуня, подбежав, подсказала Есенину:

— Ну, приласкай его, погладь, видишь, влюбился в тебя с первого взгляда.

— А ты? — Есенин потрепал собаку за уши.

— Ишь какой! — вдруг рассердилась Дуня. — Так вот прямо и растаяла!..

8

День, ночь — сутки, неделя, месяц...

Уже больше месяца жил Есенин у Кошкарова-Заревого. Бытие казалось ему нереальным, и всё, что происходило с ним — ив книжной лавке, и в доме, — не ощущалось явью.

Утром он уходил на службу, стоял в магазине, продавал книги, узнал многих интересных людей-книголюбов, вёл с ними беседы, внимал их «завиральным» смелым высказываниям, насыщался знаниями. Память нанизывала факты, случаи из литературного быта, фантазии и теории, задиристо опровергающие одна другую. В сером костюме, в свежей рубашке с бантом, лёгкий и оживлённый, улыбающийся, услужливый, он окрылённо двигался за прилавком; знатоки усердно рылись на полках, выискивая редкое, новое, незнакомое даже для самого продавца, и объясняли ему суть, значение и ценность того или иного произведения. Малоопытным покупателям он хоть и несмело, но предлагал сам.

Когда же магазин пустел, он выбирал книжку и, присев на ступеньку переносной лестницы, читал, читал. Читал он много, с жадностью, с расчётом — классику, современную поэзию, прозу. Можно ли прочесть всё, что издано? Казалось, он мог быть среди книг круглые сутки, но всё же «домой», к новому пристанищу, ехал с нетерпением — там встречало его радушие, прогулки по лесным тропам.

В сумерки, за чаем, Сергей Николаевич, вернувшись из города, сообщал последние литературные новости, приносил рукописи поэтов из народа, — читали их вместе, разбирали — стихи были по большей части неумелые, слабые, и Кошкаров-Заревой разъяснял Есенину, в чём их слабость... Но, несмотря на несовершенство стихов, Сергей Николаевич — этого он не мог скрыть — втайне гордился многими из своих неискушённых авторов.

— Посмотрите, какая искренность в каждом слове, — кричал он, — какая правда! А выражена коряво, порой даже неграмотно. Вот это мы поместим в журнале «Семья народников».

— Что же именно? — спросил Есенин, придвигая к себе листок со стихами, и прочитал:

О полночи Вскочил, как пьяный, Замутила туга-тоска, Будто ловит меня арканом, Топчет-топчет конём — баскак! Будто вспыхнув, горит домишко, Бабий рёв, рёв набатный в селе! Свищут стрелы! Сестра нагишкой На татарском лежит седле!..

Как верно, — проговорил Есенин. — Упруго. Бьёт в самую середину! Кто это сочинил? Заметно, что изучил «Слово о полку Игореве».

— Александр Ширяевец [27] , — ответил Кошкаров-Заревой, радуясь тому, что стихи произвели впечатление. Есенин читал дальше:

Тихо... тихо... А сердце всё мечется, мечется, Всё торчу у окна, Не сплю... И мерещится: Не Луна — Салтычиха, Салтычиха Мне бросает на шею петлю!..

27

Ширяевец (наст. фамилия Абрамов) Александр Васильевич (1887—1924) — поэт. Его ранняя смерть произвела на Есенина тяжёлое впечатление. Памяти Александра Ширяевца посвящено стихотворение Есенина «Мы теперь уходим понемногу...».

— Это же Русь, Сергей Николаевич! — воскликнул Есенин, впиваясь взглядом в короткие строчки. — Её история. Народ!

— Читайте дальше, — подсказал Кошкаров-Заревой.

...Мамоньки! Бабушки! Арины Родионовны! Зацапанные барами- Блуднями Для соромной забавушки! Рано вас сгорбило Буднями Чёрными! Радости видано много ли?! Не вы ли Поили Песнями, сказами ярыми Пушкиных, Корсаковых, Гоголей! А самим — оплеухи, пинки, Синяки Да могилки незнаемые, убогие!..

Есенин, ошеломлённый, рывком встал, взволнованный, затоптался по террасе, словно задыхаясь и ища свежего воздуха.

— Где этот человек? Я хочу познакомиться с ним. Он подлинный поэт!

— Этого сделать, к сожалению, нельзя, Сергей Александрович, — ответил Кошкаров-Заревой. — Он далече отсюда. Трудится телеграфным монтёром в почтовой конторе на железнодорожной станции.

Есенин вздохнул:

— Жаль... Очень жаль!

— Вы сегодня не в настроении, Серёжа. — Кошкаров-Заревой с некоторым беспокойством следил за ним. — Что-нибудь случилось?

Есенин стоял у раскрытой двери. Всё гуще синели сумерки. Они плотно окутали кроны берёз, и кроны слились в сплошную тёмную тучу. Но стволы ещё белели ярко и хрупко, с костяным блеском.

— Он уже целую неделю ходит такой расстроенный, — объяснила Дуня. — Ищет, чего не терял.

Есенин круто обернулся.

— А мне встречаются в магазине такие экземпляры, что просто диву даёшься, откуда они только берутся! — заговорил он, смеясь и сокрушённо качая головой. — Сегодня явился этакий дядечка, косматый, мордастый, грудь колесом, плечи тоже колесом, и швыряет на прилавок книжку, всю растерзанную, истыканную чем-то острым. Возьмите, говорит, назад эту гадость, эту отраву! Гляжу, Фридрих Ницше: «Воля к власти». Я, говорит дядечка, последователь божественного Толстого. А этот господин тщится возбудить якобы врождённые во мне звериные инстинкты! Зло во мне ищет... Нет, не поддамся! Я толстовец. Я кроток. Не только мясо убиенных животных не приемлю, но и вообще пищу, пламенем тронутую, не употребляю! Да-с. Я сыроежка. Рис зерном, изюм, сырую морковь, рыбу, солнышком обогретую, — пожалуйста. А борщ, селянка — это уже от лукавого! А твои, говорит, внушения — чинить людям зло — я презираю! И приговариваю тебя к смертной казни. Мы, я и мой приятель, тоже толстовец, поставили книжонку этого господина к забору и расстреляли из ружья. Говорят, проповедник зверства господин Ницше спрыгнул с ума? Правильно. Это со зла, туда ему и дорога!..