Есенин

— Стой, Сергей! — Он схватил сына за рукав. Есенин отступил, ужаснувшись.

— Папаша! Что произошло?

Сердце сделало рывок, гулко ударилось в грудь и потом застучало часто, словно перепрыгивая через что-то и захлёбываясь.

— Не ходи домой.

— Почему?

— Полиция пришла за тобой. Обыск у тебя идёт. Беги, сынок, скрывайся. А то арестуют, закуют. Пропадёшь! Что ты там натворил? Прячься, пока не поздно. Езжай на родину, к матери... пока всё не уляжется... — Отец задыхался.

Случившееся застигло Есенина врасплох и как бы опрокинуло, ошарашив своей простотой и трагичностью. Игра в риск и в опасность привела к логической и серьёзной развязке. Некоторое время он, ошеломлённый, стоял не шевелясь, плохо понимая слова отца, который упрашивал его бежать, спрятаться, затаиться. Есенин лихорадочно соображал, что могут обнаружить у него дома запретного, незаконного, что послужило бы поводом для ареста. Нет, ничего подозрительного вроде не было... Но как пришлась кстати эта встреча с отцом, позаботилась, видать, судьба! А не то явился бы сейчас он, раб Божий, с пачкой листовок прямо в полицейские лапы. Прав был Воскресенский: не надо держать дома ничего уличающего тебя в преступных действиях против существующих порядков. Он передал листовки отцу:

— Папа, спрячь это где-нибудь...

— А ты куда?

— Домой.

Александр Никитич ещё крепче вцепился в его локоть:

— Нельзя тебе туда, Сергей. Не пущу. Заберут. Засудят.

— Не засудят, — сказал Есенин. — Если я сейчас скроюсь, то у них будет повод решить, что я виновен, скрылся, и показываться в Москве мне будет нельзя. А я не виновен, понимаешь? Ничего, всё обойдётся. Меня тоже голыми руками не возьмёшь. — В это мгновение он — не к удаче ли? — вспомнил Агафонова, его великолепную отвагу, презрение к страху. — Не волнуйся, папаша. Иди к себе. Эту вещь засунь подальше.

— Не стану прятать, — заявил отец, брезгливо, на отлёте держа пачку. — Сожгу — и дело с концом!

— Не надо. Пригодится ещё...

Есенин, взбежав по лестнице, одним резким движением шумно распахнул дверь. Находящиеся в комнате вздрогнули от столь решительного и безбоязненного поведения хозяина дома. Он гневно и презрительно оглядывал непрошеных гостей.

Один из полицейских и дворник Никифор «охраняли» вход, второй полицейский и их начальник Фёдоров беззастенчиво и привычно шарили по углам, за печкой, под кроватью, рылись в столе, в чемодане, в бумагах. У окна замерла Анна, сощуренным недобрым взглядом наблюдала за полицейскими.

Есенин всё ещё стоял у порога, словно всё увиденное парализовало его: кровать сдвинута, постель скомкана, на полу валялись книги, листки бумаги, тетради, рукописи, письма, бельё разбросано... Полицейский, молодой, рослый и медлительный, не удостаивая вниманием хозяина, равнодушно брал книгу за книгой и встряхивал ею над столом: не выпадет ли что-либо заложенное между страницами. Не обнаружив ничего, так же равнодушно отшвыривал её на пол.

— Что здесь происходит? — Есенин чувствовал, как злоба, острая и горькая, подступает к горлу, сдавливает шею: ладони закололо иголками. — Что вам угодно? Чего вы ищете?

Фёдоров смущённо улыбнулся, как бы извиняясь за беспорядок, вызванный необходимостью.

— Найдём — скажем. — Он не отрывал взгляда от тетради со стихами. — Вы, должно быть, знаете какую-то тайну, господин Есенин. Вы растёте на глазах. Насколько я могу судить, творчество ваше становится всё шире и ярче. Я рад сказать вам об этом. — Он бережно положил тетрадь на край стола, как бы подчёркивая этим своё уважительное отношение к искусству. — Вот мы и встретились с вами, Сергей Александрович, только уже не на поэтическом диспуте, а в несколько иной обстановке. Сказать вам откровенно, господин Есенин, я об этой встрече искренне сожалею. А ведь я предупреждал, когда впервые увидел вас у суриковцев, что не там ваше место, малонадёжное оно, зыбкое слишком... — И строго велел полицейскому: — Довольно, Фролов. Всё. Отойдите к порогу.

Дворник Никифор очнулся:

— Я же вам сразу разъяснение дал: попусту идёте, господа хорошие, зря время изводите...

— А ты помалкивай! — прикрикнул полицейский чиновник. — Не твоего ума дело.

Есенин пристально, ненавидящими глазами смотрел на Фёдорова.

— Ну и что вы нашли?

— Пока ничего подозрительного. Но дайте срок — найдём. Кем доводится вам эта барышня? Кто она? — Полицейский чиновник покосился на Анну, смирно сидящую у окна.

— Не ваше дело.

— Зачем же так грубо, Сергей Александрович? Мы же знакомы не первый день, и мы интеллигентные люди.

— Прикажете рассыпаться в любезностях за то, что ворвались в чужой дом, учинили этот... ералаш? Должно быть, это ваш стиль — переворачивать всё вверх дном. Не люди — варвары! — Он взглянул на двух полицейских, что стояли у двери, рослых, мордастых; один из них сжал пальцы в пудовый кулачище: попадись такому под лихую руку — пощады не будет.

— Имейте в виду, господин Есенин, мы при исполнении служебной обязанности. За одни эти оскорбительные афоризмы я имею полную возможность привлечь вас к ответу. Но я этого не сделаю из чувства уважения к вашему призванию. — Усы полицейского чиновника шевельнулись от усмешки. — Кто знает — пути Господни неисповедимы, — возможно, из вас выйдет что-то путное. Чем чёрт не шутит! И тогда начнут меня склонять как гонителя русской поэзии, как притеснителя поэтов. Вон Пушкин, например, или Лермонтов... Их теперь хвалят, их изучают, монументы им возводят. А представителей законной власти, которые якобы мешали им жить, подвергают презрению и хуле. И не только, так сказать, нас, мелкоту, рядовых, но и представителей власти августейшей!.. Я не хочу, чтобы из-за вас трепали моё доброе имя... Как часто бывает у вас эта барышня?

— Часто, — сказал Есенин.

— Вас связывает... как бы это выразиться... чувство взаимной симпатии или сближают иные какие интересы?

Есенин с усилием удерживал себя от резкостей.

— Нас связывает чувство взаимной симпатии.

— Это похвально, — сказал полицейский чиновник. — Вы молодые, всё у вас впереди... Кстати, скажите, господин Есенин, где вы храните листовки, которые, несмотря на строжайшие запрещения, вы распространяете среди рабочих? Кто вас снабжает этой, простите, заразой?

— Я никогда не видел листовок и не знал, что их где-то и кто-то распространяет.

— Вы к тому же неплохой артист, Сергей Александрович. — Полицейский чиновник принуждённо рассмеялся. — Лучше всего у вас получается, по моим наблюдениям, наивность. Прямо-таки святая невинность! Ну ничего, всё это до поры до времени... А где сейчас находится Агафонов?

— Вы же спрашивали об этом, — сказал Есенин. — Я вам ответил: не знаю и знать не хочу. Я видел его всего один раз, причём в вашем же присутствии.

Фёдоров взял из рук полицейского шляпу.

— Прощайте, Сергей Александрович, — произнёс он с иронией, приложив к шляпе два пальца.

Есенин опять возмутился:

— Дом-то не ваш, господин Фёдоров. Могли бы вести себя поаккуратней.

— Все дома, относящиеся к Пятницкому полицейскому участку, наши. Пусть вам будет это угодно знать. Будьте довольны, что исход на этот раз оказался для вас благополучным. Но запомните: раз на раз не приходится!

Освободившись от полицейского нашествия, Есенин опустился на табуретку напротив Анны. Он чувствовал себя обессиленным и, казалось, растоптанным, точно распластали его душу и прошлись по ней тяжёлыми сапогами.