Эшелон

Собрав жалкие остатки сил, я с деланной небрежностью сказал: «А не воздать ли нам, ребята, дань культу? Сейчас будет Гори — предлагаю остановиться и посетить мемориальный музей Сталина». «К черту культ этого старого бандита! Поехали дальше», — раздались молодые голоса пассажиров задней части автобуса. Этого еще не хватало! Неужели придется погибать по причине доклада тов. Хрущева на ХХ съезде КПСС? «Еще одна жертва культа», — мелькнула в голове жалкая острота. Помощь пришла от моего соседа справа, т. е. от Терлецкого. Он энергично поддержал меня (сам, по-видимому, побоялся быть инициатором — время было смутное и прогноз на будущее развитие событий никто не решился бы дать). Так как мы с Терлецким были в некотором роде «старшими товарищами», то наше объединенное желание приобрело как бы характер приказа, и шофер, не знавший, где в Гори находится мемориальный музей (это знает каждый грузин, но — о, проклятие — наш шофер был армянин и Сталина ненавидел), стал расспрашивать дорогу у прохожих — мы уже ехали по городу. Мои силы были на пределе, я держался только пламенной надеждой на мемориальный сортир, поэтому медленный дрейф нашего автобуса по узким улицам родины вождя резал меня без ножа. Теперь я понимаю, что пока мы подъехали к музею, прошло не более пяти минут, но мне они показались вечностью. Я очень ясно сознавал, что следующей атаки со стороны низменных органов моего измученного тела я уже не выдержу.

Автобус остановился перед очень низкой (до пояса) каменной оградой мемориального музея, и пассажиры высыпали на тротуар. Быстрее всех, конечно, из машины выскочил я, благо сидел удачно. Потребовались считанные секунды, чтобы обежать довольно значительную территорию по периметру каменного забора. По улицам, с четырех сторон окружающим святыню грузинского народа, оживленно слонялись многочисленные праздные бездельники. Я забыл сказать, что погода на протяжении моего скорбного пути из Тбилиси в Гори была солнечная, хотя временами мы пересекали полосы косого дождя. Необходимо еще сказать об общей планировке музея. Посредине территории под каменным шатром стоит крохотная лачуга с двумя входными дверьми. Одна вела в убогую комнату сапожника Джугашвили, вторая — в такие же апартаменты хозяина этой лачуги, у которого родители Корифея Всех Наук снимали комнатушку. На некотором расстоянии от этой лачуги высилось довольно безвкусное каменное трехэтажное здание самого музея.

Теперь я перехожу к кульминации этой трагикомической истории. Обежав всю территорию мемориала, я к своему ужасу убедился, что то, что я искал и ради чего я затеял этот идиотский визит к треклятому месту, отсутствует! Я понял, что все кончено. Свет померк в моих глазах. А через мгновение до меня дошло, что освещенность действительно сильно уменьшилась. Ибо мой древний еврейский Бог, Бог Авраама, Исаака и Якова, видя невыносимые мучения сына избранного им многострадального народа, сотворил чудо. Внезапно полнеба закрыла чернющая туча и разверзлись хляби. Все это произошло за время, заведомо меньшее, чем три минуты, которые некогда потребовались Ему для создания Вселенной. [10] Только что над горизонтом сияло предвечернее солнце. Считанные минуты тому назад кругом фланировала праздничная толпа. Затмилось Солнце, и гуляющих грузин буквально сдуло ветром и смыло дождем. То же самое, естественно, произошло и с моими спутниками. Короче говоря, чудо было сработано по традиционному библейскому сценарию!

10

См. превосходную книгу Вейнберга «Первые три минуты». Изд-во «Мир», 1981.

И как раз в этот самый момент меня схватил последний, самый свирепый желудочный спазм. Силы мои были полностью исчерпаны — я едва успел добежать до единственного укрытия — каменного шатра, где и совершил неслыханное кощунство у двери комнаты, где за 82 года до этого увидел свет маленький Сосо.

Совершенно счастливый, испытывая блаженную легкость, под проливным дождем, мокрый до нитки, я не спеша шел к автобусу. По-видимому, со стороны мое поведение выглядело несколько странно, потому что высунувшийся из окна автобуса Терлецкий ехидно крикнул мне: «Что же вы, Иосиф Самойлович, идете такой неторопливой профессорской походочкой?» «А мне уже некуда спешить, Яков Петрович!» — блаженно улыбаясь, ответил я ему.

Мокрый и счастливый, я весь остаток пути провел как бы в состоянии нирваны. Постепенно, как говорят, «перед моим умственным взором» вырисовывалась трансцендентность и некая фантасмагоричность моего поступка. Я с эпическим спокойствием представил себе, как разъяренная неслыханной гнусностью моего кощунственного акта фанатическая толпа аборигенов Гори совершает надо мной суд Линча. Совершенно уверен, что так оно и было бы, если бы хоть один гориец увидел бы это безобразие — но этого никто не видел. Не было даже элементарной охраны святыни: не забудем, что сам культ находился в глубочайшем минимуме. Перестав быть вселенским, он еще не стал локальным, грузинским культом, как это имеет место последние 10–15 лет. Далее я почему-то очень живо представил, как местные пинкертоны, найдя на месте гнусного преступления гигиенический авиационный пакет, пользуясь классическим индуктивным методом бывшего жильца дома № 221-в на Бейкер-стрит быстренько установят личность мерзкого преступника. На мое счастье, по той же причине (полный упадок культа) этого не произошло.

Постепенно, однако, в моем сознании росло чувство гордости за столь необычный, дерзновенный поступок. Мое отношение к одному из величайших извергов в истории человечества давно уже определилось. Я живо вспомнил ту острую ненависть, которую всегда питала к Сталину моя незабвенная мать — простая неграмотная женщина. Когда я, желая умерить ее слишком громкие проклятия в адрес Вождя Народов (ведь кругом было полно соседей, могли донести), рассказал ей притчу Анатоля Франса о сиракузской старухе и тиране Дионисии, она задумалась, а потом очень серьезно сказала: «Нет, сынок, твой француз не прав. Хоть гирший, да инший!» Помню, как меня тогда поразила мамина интерпретация забытой украинской пословицы.

Когда уже поздним вечером, приехав в Боржоми, распираемый чувством гордости, я поведал о случившемся Гинзбургу и Фейнбергу, мои коллеги, конечно, рассмеялись, а потом с серьезной озабоченностью посоветовали мне об этом никому не трепаться. Они были, конечно, правы: как уже упоминалось выше, тогда совершенно не ясно было, в каком направлении пойдут события даже в ближайшем будущем. И я их послушался, конечно.

Через неделю Боржомская часть конференции закончилась и ее участники поехали в Ереван. По дороге я все-таки остановился в Гори и опять посетил мемориальный музей — ведь, как известно, преступника всегда тянет на место преступления… В спокойной обстановке, не торопясь, я со смешанным чувством рассмотрел это учреждение. Прежде всего мною было обнаружено, что заведение, которое я так мучительно искал, находится не во дворе, как это почему-то представлялось моему воспаленному сознанию, а внутри музея. Справедливости ради должен отметить, что оно сияло чистотой и комфортом — величайшая редкость для солнечной Грузии. Следов моего святотатства уже не было. После этого я занялся детальным осмотром музея. Меня поразила фотография отца Сосо — Виссариона Джугашвили, прикрепленная к двери их убогого жилья. Находящаяся рядом фотография матери, Екатерины Джугашвили, была мне давно знакома, а вот фотографию отца я увидал впервые. Бог ты мой, что за знакомое лицо! Где же я его видел? Приглядевшись внимательно (все же я несостоявшийся художник-портретист), я понял причину необычного впечатления, производимого этой фотографией. Это была малоизвестная фотография самого Сталина в молодости, довольно грубо отретушированная. Фальсификаторы приделали ему на фотографии бороду и напялили картуз, который явно не сидел на голове.

Сама экспозиция довольно убогая и состоит преимущественно из разного рода копий и аляповатых безвкусных огромных размеров картин и олеографий. Среди крайне малочисленных подлинных экспонатов меня поразила переписка Сталина с дочкой Светланой; несомненно, он ее любил. Письма, адресованные девочке (он обращался к ней «моя хозяинька»), Сталин подписывал: «твой секретаришка». По-моему, было бы лучше «генеральный секретаришка». С годами письма писались все реже, а их содержание становилось все суше. Последнее письмо (вернее, записка) вызвано рождением Светланой сына (от Мороза). Там есть такие запомнившиеся мне строчки: «…не огорчайся, что родила семимесячного. Государству нужны новые граждане, в том числе и недоношенные». Я очень был удивлен, почему последняя фраза не украшала фронтоны всех родильных домов нашего обширного отечества. В прошлом, 1980 году я в третий (!) раз посетил мемориальный музей в Гори. Экспозиция стала еще беднее, так как, естественно, переписки со Светланой уже не было…

Через несколько месяцев после описываемых событий, сразу же после XXII съезда, воткнувшего осиновый кол в культ Сталина и закончившегося изгнанием его праха из мавзолея, я случайно встретил на улице симпатичнейшего Евгения Львовича Фейнберга. Он крепко пожал мою руку, сказав: «Но какая политическая прозорливость!» Увы, он ошибался — никакую прозорливость, конечно, я не проявил — все произошло совершенно стихийно. Я был лишь простым орудием Божьего промысла.

^{Сентябрь 1981 г., Сухуми, Синоп, Дом отдыха СМ Грузии (бывшая дача Сталина).}

Наш советский раввин

… Мы понемножечку стареем, Мы приближаемся к золе. — Что Вам сказать? Я был евреем В такое время на земле. (неизвестный поэт)

Я познакомился с ним в сентябре 1938 года в очереди на прием к инспектору Наркомпроса тов. Кожушко. Очередь была сидячая — с полдюжины молодых людей сидели рядком на казенных стульях, выстроенных вдоль стенки у двери означенного Кожушко. Очередь продвигалась очень медленно — впрочем, торопиться нам было некуда. За дверью кабинета решалась судьба каждого из сидящих на стульях. Проблемы у нас, в общих чертах, были сходные: как обойти решение государственной комиссии по распределению окончивших вузы студентов? Я, например, окончив физический факультет МГУ, получил распределение буквально в тайгу — в Березовский район Красноярского края. Будучи фаталистом и лентяем, я бы, конечно, безропотно поехал, но у меня уже была жена и самое главное — новорожденная дочь (сейчас она старший научный сотрудник в Дубне и в любой момент может стать бабушкой). Надо было думать не только о себе, но и о семье, и летом делались отчаянные попытки зацепиться за какую-нибудь аспирантуру в Москве — ведь на физфаке меня не оставили, хотя я был, ей-богу, неплохой студент. Сейчас это может показаться фантастически неправдоподобным, но, рыская по Москве, я набрел на два подходящих места. Прежде всего это был институт физической химии им. Карпова, что на улице Обуха. Я взял анкету, но обстановка в этом весьма солидном институте мне не понравилась. [11] И я, руководствуясь объявлением в «Вечерке», направил свои стопы в Государственный астрономический институт им. Штернберга при МГУ. Я вошел в старый московский, заросший травой дворик, где, сидя на скамеечке, грелся на солнышке маленький беленький старичок (как я скоро узнал, это был патриарх московских астрономов Сергей Николаевич Блажко), и переступил порог деревянного домика, где ютились жалкие комнатки астрономического института. Меня в канцелярии необыкновенно любезно встретила миловидная женщина средних лет. Это была ныне здравствующая и занимающая тот же самый пост Елена Андреевна, с которой в течение последующих 43 лет я поддерживаю самые лучшие дружеские отношения. Любезность этой славной женщины определила мой выбор, и я решил стать астрономом — думал, временно, а вышло навсегда.

11

Это тот самый институт, где двумя годами позже висел исторический приказ с таким пунктом: «…4. За употребление по отношению к институту им. Карпова слова, на языке малообразованных людей означающего публичный дом, сотруднику лаборатории электрохимии тов. Морохову объявляется выговор». И подпись под приказом: директор института академик Бах. Через месяц появился новый приказ, отменяющий 4 цитированного приказа и тем самым подтверждающий дефиницию тов. Морохова.

За два месяца я изучил общую астрономию, освежил свой плохой немецкий язык и сдал экзамены в аспирантуру. Это был год, когда решили усилить астрономию физиками, и поэтому я был здесь не единственным питомцем своего факультета. И тут между мною и астрономией стал Наркомпрос, который, блюдя закон, толкал меня в Сибирь, куда я был распределен. В конце концов, как это почти всегда бывает в жизни, все обошлось, и все мы в аспирантуру попали, но крови нам было испорчено немало. Визит к тов. Кожушко был только одним из этапов многотрудного пути в науку.