Эшенден, или Британский агент
Шрифт:
— Садитесь, мой друг, — сказал Эшенден.
— Спасибо. После этого она ушла, по-видимому, решив, что уехать на поезде ей все равно не дадут, но это еще не все. В тот же день она пообещала паромщику тысячу франков, если тот переправит ее через озеро в Лозанну.
— И что же сказал ей паромщик?
— Он сказал, что это слишком большой риск.
— И это все?
Французик слегка пожал плечами и улыбнулся:
— Она договорилась встретиться с ним сегодня вечером в десять часов на дороге, ведущей в Эвиан, и дала ему понять, что, если он станет ее домогаться, она не окажет слишком серьезного сопротивления. Паромщику я сказал, чтобы он поступал с ней по своему усмотрению, но чтобы потом все мне рассказал.
— Вы уверены, что ему можно доверять?
— Абсолютно. Он ничего не подозревает, знает только, что она находится
Эшенден прочел письмо Чандры. Каждая строка буквально трепетала от пылкой страсти. Любовь? Да. Настоящая любовь — если только Эшенден что-то в этом смыслил. Чандра писал, как он часами бродит вдоль озера и вглядывается во французский берег. Они находились так близко и в то же время так далеко друг от друга! Он вновь и вновь повторял, что приехать не сможет, и умолял не просить его об этом; ради нее он готов на все, но на это он пойти не в состоянии, и все же, если она будет настаивать, разве может он ей отказать? Он заклинал Джулию пощадить его. А в конце сокрушался, что вынужден будет уехать, так ее и не повидав, просил, чтобы она нашла способ каким-то образом переправиться через границу, и клялся, что, если когда-нибудь ему суждено будет заключить ее в свои объятия, они не расстанутся больше никогда. Даже искусственный, высокопарный слог письма не мог загасить пламени, бушевавшего на его страницах; это определенно было письмо безумца.
— Когда вы будете знать, чем кончились переговоры Джулии с паромщиком?
— Я договорился встретиться с ним между одиннадцатью и двенадцатью часами на пристани.
Эшенден взглянул на часы:
— Я пойду с вами.
Они спустились с горы и, подойдя к пристани, спрятались от холодного ветра за углом дома, где располагалась таможенная служба. Наконец они увидели приближавшегося к пристани человека, и Феликс вышел из тени.
— Антуан?
— Мсье Феликс? У меня для вас письмо. Я обещал ей, что отвезу его в Лозанну завтра утром, первым же паромом.
Эшенден мельком взглянул на паромщика, но что произошло между ним и Джулией Лаццари, спрашивать не стал. Он взял письмо и при свете электрического фонарика, который достал из кармана Феликс, прочел следующее:
«Ни под каким видом не приезжай. Не обращай внимания на мои письма. Это опасно. Я люблю тебя. Любимый, не приезжай».
Письмо было написано на скверном немецком языке. Эшенден положил его в карман, дал паромщику пятьдесят франков и отправился домой спать. На следующий день, поднявшись в номер к Джулии Лаццари, он обнаружил, что дверь заперта. Он несколько раз постучал — безрезультатно.
— Мадам Лаццари, — крикнул Эшенден, — откройте дверь! Мне необходимо с вами поговорить.
— Я лежу в постели. Я больна и не могу вас принять.
— Мне очень жаль, но вам придется открыть дверь. Если вы больны, я пошлю за врачом.
— Нет, уходите. Я не хочу никого видеть.
— Если вы не откроете сами, я вызову слесаря, и дверь взломают.
Джулия ничего не ответила, но через минуту Эшенден услышал, как в замочной скважине повернулся ключ. Он вошел. Джулия была в халате, с распущенными волосами. По всей вероятности, она только что встала.
— Мои силы на пределе. Больше я ни на что не способна. Неужели по мне не видно, что я больна? Мне было дурно всю ночь.
— Я к вам ненадолго. Может быть, все-таки вызвать доктора?
— Доктор тут не поможет.
Эшенден вынул из кармана письмо, которое передал ему паромщик, и протянул ей.
— Как это прикажете понимать? — спросил он.
Увидев свое письмо, она от неожиданности потеряла дар речи, из воскового ее лицо сделалось зеленым.
— Вы же обещали, что без моего ведома не будете писать писем и пытаться уехать из города.
— И вы думали, что я сдержу слово? — вскричала она дрожащим от негодования голосом.
— Нет, не думал. Если хотите знать, вас поселили в уютном отеле, а не в городской тюрьме, не только из гуманных соображений. Должен вам признаться, что при всей предоставленной вам свободе передвижения у вас было не больше шансов бежать из Тонона, чем из тюремной камеры, где держат на цепи особо опасных преступников. Глупо тратить время на письма, которые никогда не дойдут до адресата.
— Cochon. [21]
Она выкрикнула это оскорбительное слово со всем неистовством,
на которое только была способна.— А теперь вы должны сесть и написать такое письмо, которое дойдет до адресата.
— Никогда! Больше я ничего делать не буду! Ни слова больше не напишу.
— Но вы забываете, что вас сюда привезли не случайно.
— Я ничего делать не буду. Хватит!
— Советую вам подумать.
— Подумать? Я уже подумала. Можете делать со мной все, что хотите, — мне безразлично.
21
Свинья (фр.).
— Очень хорошо, даю вам пять минут, чтобы вы могли переменить свое решение.
Эшенден вынул из кармана часы и сел на край неубранной постели.
— Боже, как мне осточертел этот отель! Почему вы не посадили меня в тюрьму?! Почему, почему? Куда бы я ни шла, я чувствовала, что шпики ходят за мной по пятам. То, что вы со мной делаете, — бессовестно! У вас нет совести! В чем состоит мое преступление?! Я спрашиваю вас, что я такого сделала? Разве я не женщина? Бессовестно требовать от меня того, что требуете вы! Слышите, бессовестно!
Она говорила высоким, пронзительным голосом и никак не могла остановиться. Наконец пять минут истекли. Эшенден молча встал.
— Да! Идите, идите! — закричала она и вновь стала осыпать его проклятиями.
— Я скоро вернусь, — сказал Эшенден.
Он вынул ключ из замка и, выйдя в коридор, запер дверь снаружи. Спустившись вниз, он поспешно набросал записку, подозвал посыльного и послал его с этой запиской в полицию, после чего вновь поднялся наверх. Джулия Лаццари лежала на кровати, повернувшись к стене, и тело ее сотрясалось от глухих рыданий. На приход Эшендена она никак не отреагировала. Эшенден сел на стул перед туалетным столиком и ленивым взглядом окинул его содержимое. Косметика была дешевой и довольно неаппетитной. На столике стояло несколько неказистых баночек с румянами и кремами, а также маленькие бутылочки с тушью для бровей и ресниц, повсюду валялись сальные шпильки. В комнате царил беспорядок, отвратительно пахло дешевыми духами. Эшенден попытался представить себе, сколько заштатных гостиниц она повидала на своем веку, переезжая из одной страны в другую, из одного провинциального городка в другой. Интересно, из какой семьи она родом. Сейчас это была грубая, довольно вульгарная женщина, но, быть может, в молодости Джулия была иной? С ее данными она едва ли могла стать известной танцовщицей, не имея в роду людей этой профессии — ведь есть же семейные династии танцоров, акробатов, эстрадных певцов. А может, она попала на сцену по чистой случайности, заведя любовника-танцора, с которым одно время вместе танцевала? Сколько мужчин, должно быть, перебывало у нее за все эти годы: партнеры по эстрадным ревю, агенты и антрепренеры, которые полагали, что спать с ней — в порядке вещей; преуспевающие коммивояжеры и бизнесмены, юные повесы, представители провинциальной «золотой молодежи», которые приходили на ее выступления и увлекались — одни ее танцевальным искусством, другие пышными формами! Для нее же это были клиенты с деньгами в кармане, и к ним она относилась равнодушно, как к приработку, зато она, надо думать, вносила в их жизнь истинную романтику. В купленных за деньги объятиях эти провинциалы, пусть всего на мгновение, пусть издалека, заглядывали в совсем иной, блестящий и загадочный столичный мир, купались, пусть недолго, в роскоши и богатстве.
Тут в дверь неожиданно постучали, и Эшенден крикнул:
— Entrez. [22]
Джулия Лаццари, вздрогнув, села на постели.
— Кто там? — окликнула она и издала глухой стон, когда в дверях показались двое детективов, те самые, что сопровождали ее из Булони и передали ее в Тононе в руки Эшендена.
— Вы?! Что вам надо? — вскричала она.
— Allons, levez-vous, [23] — отрезал один из них. Чувствовалось, что с ним шутки плохи.
22
Входите (фр.).
23
Ну-ка, вставайте (фр.).