Эшенден, или Британский агент

Но Эшенден полагал, что ему может помочь и еще один человек, поэтому спросил:

— Вам что-нибудь известно о женщине, которую зовут Анастасия Александровна Леонидова? Она — дочь Александра Денисьева.

— О нем я, разумеется, знаю все.

— У меня есть основания полагать, что она сейчас в Петрограде. Вы сможете выяснить, где она живет и чем занимается?

— Несомненно.

Доктор Орт что-то сказал на чешском одному из сопровождавших его мужчин. Чувствовалось, что оба (один — высокий блондин, второй — брюнет невысокого росточка) — парни сообразительные. Они были моложе доктора Орта, и Эшенден понимал, что задача у них одна — выполнять его поручения. Мужчина кивнул, поднялся, пожал руку Эшендену и отбыл.

— Все необходимые сведения вы получите во второй половине дня, — пообещал доктор Орт.

— Что ж, тогда остается только ждать, — кивнул Эшенден. — По правде говоря, я одиннадцать дней не мылся, так что очень хочется принять ванну.

Писатель так и не мог решить, где ему лучше думается, в вагоне поезда или в ванне. Если дело касалось новых идей, он, пожалуй, отдавал предпочтение поезду, движущемуся равномерно и не так чтобы быстро. К примеру, многие из них посещали его во время поездок по равнинам Франции. Но в части наслаждения воспоминаниями или наращивания плоти на уже готовом сюжетном скелете ничто не могло сравниться с ванной, наполненной горячей водой. Вот и теперь, погрузившись в мыльную воду, как буйвол — в грязный пруд, Эшенден вспоминал мрачноватую веселость своих отношений с Анастасией Александровной Леонидовой.

В этих рассказах можно найти лишь смутные намеки на способность Эшендена проявить страсть, иронически называемую нежной. Специалисты науки о любви, это милые существа, профессионально занимающиеся тем самым, что философы полагают уходом от действительности, утверждали, что писатели, художники и музыканты, то есть все те, кто связан с искусством, по части любви выдающихся успехов не добиваются. Шуму много, но толку мало. Что-то вещают или томно вздыхают, пишут красивые фразы и создают романтический антураж, но в конце концов выясняется, что любят они больше себя или искусство (для многих это одно и то же), а никак не объект их страсти, предлагая лишь тень, тогда как этому объекту, руководствующемуся здоровой сексуальностью, хотелось бы получить что-то более материальное. Возможно, так оно и есть, и в этом кроется причина (ранее никем не упомянутая) той злобной ненависти, которую женщины в глубине души питают к искусству. Но в любом случае в последние двадцать лет очаровательные женщины раз за разом заставляли трепетать сердце Эшендена. Он пережил немало приятных минут, за которые потом приходилось расплачиваться душевными страданиями, но даже испытывая самые жестокие муки неразделенной любви, он мог сказать себе, причем без всякой иронии, что все эти треволнения лили воду на мельницу его творчества.

Анастасия Александровна Леонидова была дочерью революционера, осужденного на пожизненную каторгу. Он бежал из Сибири, куда его сослали, и обосновался в Лондоне. Человек талантливый, он тридцать лет зарабатывал на жизнь не знающим устали пером и даже занял видное положение в английской словесности. По достижении совершеннолетия Анастасия Александровна вышла замуж за Владимира Семеновича Максимова, также российского политического эмигранта. Эшенден познакомился с ней через несколько лет после их бракосочетания. Именно в этот период Европа открыла для себя Россию. Все читали русских прозаиков, русские танцоры покорили цивилизованный мир, русские композиторы затронули душевные струны людей, начинающих уставать от Вагнера. Русское искусство обрушилось на Европу, как эпидемия гриппа. В моду входили новые фразы, новые цвета, новые эмоции, и высоколобые без малейшей запинки называли себя представителями intelligentsia. На английском слово это произносилось легко, хотя с правописанием возникали проблемы.

Эшенден не отставал от других. Сменил обивку мягкой мебели в гостиной, повесил на стену икону, читал Чехова и ходил на балет.

Анастасия Александровна по рождению, образу жизни, образованию была типичной интеллигенткой. Жила с мужем в крохотном домике рядом с Риджентс-Парк, и здесь литературный люд Лондона мог с робким благоговением взирать на бледнолицых, бородатых гигантов, привалившихся к стене, подобно атлантам в выходной день. Все до единого — революционеры, которые только чудом оказались здесь, а не «во глубине сибирских руд». Дамы от литературы дрожащей рукой подносили к губам стаканы с водкой. Если вам везло и судьба благосклонно вам улыбалась, вы могли пожать руку Дягилеву. Подобно лепестку цветка персикового дерева, гонимому легким ветерком, здесь появлялась, чтобы тут же исчезнуть, сама Павлова. В те годы Эшенден еще не достиг таких больших успехов, чтобы пренебрежительно взирать на снобов, к каковым, безусловно, в молодости относился и сам, и хотя некоторые уже косо поглядывали на него, другие (оптимисты, сохранившие веру в человека) по-прежнему возлагали на него определенные надежды. Анастасия Александровна сказала ему в глаза, что он — истинный интеллигент. Эшенден почти в это поверил. Он пребывал в том состоянии, когда мог поверить во все. Его переполняли восторг и возбуждение. Ему казалось, что он вот-вот ухватит за хвост жар-птицу романтической любви, за которой так долго гонялся. Анастасия Александровна покорила его прекрасными глазами, чуть пышноватыми формами, высокими скулами, вздернутым носиком (возможно, доставшимся от татар), большим ртом с крупными, квадратными зубами и белоснежной кожей. В одежде она предпочитала яркие тона. В ее темных, меланхоличных глазах Эшендену виделись бескрайние российские степи, Кремль с бьющими колоколами, пасхальные службы в Исаакиевском соборе, густые серебристые березовые леса и Невский проспект. Просто удивительно, сколь много видел он в этих глазах, круглых, блестящих, чуть выпученных, как у пекинеса. Они напоминали об Алеше из «Братьев Карамазовых» и о Наташе из «Войны и мира», об Анне Карениной и «Отцах и детях».

Эшенден вскорости пришел к выводу, что муж Анастасии Александровны ее недостоин, а потом узнал, что она разделяет его мнение. И действительно, роста Владимиру Семеновичу определенно не хватало, а его большую, продолговатую голову словно специально вытянули вверх, будто лакричную конфету. Венчала ее, как и у всех русских, копна непокорных волос. С трудом верилось, что царское правительство действительно боялось революционной деятельности этого мягкого и скромного человека. Он преподавал русский язык и писал статьи в московские газеты. Присущие ему дружелюбие и покладистость оказались незаменимыми в семейной жизни, потому что Анастасия Александровна частенько показывала характер: если у нее болели зубы, на долю Владимира Семеновича выпадали мучения грешников в аду, а когда сердце переполняла горечь из-за несчастий, постигших родину, ему оставалось только пожалеть, что он появился на свет божий. Эшенден не мог не признать, что жизнь у Владимира Семеновича — не сахар, а его полнейшая безобидность привела к тому, что ему даже начал нравиться этот странный русский. И когда он открылся Анастасии Александровне в своей страсти и с радостью узнал, что чувство это взаимное, вопрос, а как быть с Владимиром Семеновичем, поставил его в тупик. Ни он, ни Анастасия Александровна не желали более ни минуты жить друг без друга, и Эшенден опасался, что с ее революционными воззрениями она никогда не согласится выйти за него, но, к удивлению и немалому облегчению Эшендена, она тут же приняла его предложение.

— Как, по-вашему, Владимир Семенович согласится на развод? — спросил он, сидя на диване, привалившись спиной к подушкам, обивка которых цветом ассоциировалась с протухшим сырым мясом, и держа за руку Анастасию Александровну.

— Володя обожает меня, — ответила она. — У него разобьется сердце.

— Он — милый человек, и я не хотел бы, чтобы он жестоко страдал. Надеюсь, он сможет это пережить.

— Этого он никогда не переживет. Такова уж русская душа. Мне совершенно ясно, как только я от него уйду, он подумает, что потерял все, ради чего стоило жить. Никогда не знала мужчины, столь влюбленного в женщину, как он влюблен в меня. Но, разумеется, он не встанет между мной и моим счастьем. Для этого он слишком великодушен. Володя понимает, если дело касается развития моей личности, у меня нет права на нерешительность. Он, безусловно, вернет мне свободу.

В то время английский закон о разводе был еще более сложным и абсурдным, чем ныне, так что Эшенден, на случай, что Анастасия Александровна не знакома с его положениями, объяснил ей сложности, с которыми им предстояло столкнуться. Она мягко накрыла его руку своей.

— Володя ни в коем случае не подвергнет меня вульгарному позорищу публичного бракоразводного процесса. Как только я скажу ему, что решила стать вашей женой, он покончит с собой.

— Какой кошмар! — воскликнул Эшенден.

Он ужасался, но при этом его охватил восторг. Все это очень уж походило на русский роман, и он буквально видел эти трогательные и жуткие страницы, страницы и страницы, на которых Достоевский описывал бы сложившуюся ситуацию. Перед его мысленным взором представали невыносимые терзания, которыми мучились герои, разбитые бутылки из-под шампанского, поездки к цыганам, водка, обмороки, гипнотические состояния и бесконечно, бесконечно долгие речи всех действующих лиц. Ах, какими страшными были страницы, но при этом захватывающими и раздирающими душу.

— Нас это ужасно опечалит, — продолжала Анастасия Александровна, — но я не в силах представить себе, что еще он может сделать. Я не могу просить его жить без меня. Он превратится в судно без руля или автомобиль без карбюратора. Я так хорошо знаю Володю. Он покончит с собой.

— Каким образом? — спросил Эшенден, которого, как и всех реалистов, более всего интересовали подробности.

— Выстрелом вышибет себе мозги.

Эшендену вспомнилась драма «Росмерхольм». В свое время он обожал Ибсена и даже подумывал над тем, чтобы выучить норвежский, прочитать творения мастера в оригинале и раскрыть тайну притягательности его мыслей. Однажды он даже видел самого Ибсена: живой классик потягивал мюнхенское пиво.

— Но разве мы не лишимся счастья, зная, что на нашей совести смерть человека? — спросил он. — Боюсь, он так и будет стоять между нами. На веки вечные.

— Я знаю, мы будем страдать, мы будем безмерно страдать, — ответствовала Анастасия Александровна, — но как мы можем что-либо изменить? Такова жизнь. Мы должны подумать и о Володе. Речь идет и о его счастье. Он предпочтет уйти из жизни.

Она отвернулась, и Эшенден увидел, как крупные слезы покатились по ее щекам. От волнения перехватило дыхание. У него было доброе сердце, и его ужасала даже сама мысль о бедном Владимире, лежащем на полу с пулей в голове.